III
Летом садовод и его жена перебрались от мошек на крышу верхнего жилья, упиравшуюся в скалы. К ней вела лестница с перекладинами, как у нас делают на сеновале. Однажды ночью, при полной луне, в духоте, которая и сейчас не стала легче, хозяин заворочался на постели, встал и полез с лестницы. По старой привычке с ним вместе проснулась и жена. Лежа на спине и глядя в сверкающее лунное небо, она зевнула. Луна казалась горячей, точь-в-точь как электрическая лампочка, когда она нагревается. Из сада не доносилось ни шороха. Старик что-то замешкался.
Как вдруг в этой тишине раздался такой дикий вопль, что женщина кубарем скатилась с постели и принялась неистово крестить себе рот. Крик шел снизу, прерывался спазмами, выскакивал из чьей-то глотки, словно брызги из пульверизатора от прерывистого нажима рукой.
— Спасите! Жена!
Тут только армянка узнала голос мужа. Она испустила крик и, поминая всех святых, полезла с лестницы. В саду водились змеи. Гюрза — самая страшная змея Армении — выползала по ночам. Первая ее мысль была, что муж кричит от укуса гюрзы, от которого нет спасенья. Перемахнув с лестницы в траву, она кинулась в ту сторону, откуда шел крик, и увидела мужа. Он стоял, растопырив руки и закинув голову. На животе его сидел зверь. Зверь вцепился ему прямо в нутро и рвал его, упираясь огромными мохнатыми лапами в землю.
— Тулаж! — крикнула армянка пронзительным голосом, подняла с земли камень и с размаху заколотила зверя по голове.
Собака дрогнула, оторвалась от жертвы, оглянулась. Садовод со стоном побрел к жене. Рубаха его была разодрана в клочья и окровавлена. Между тем пес, сделав два шага в сторону, внезапно вернулся, поднял оскаленную морду, принюхался, и шерсть начала вставать на нем дыбом от хвоста до головы. Он только теперь узнал хозяина.
— Понимаешь, — рассказывал армянин жене, когда они улеглись снова, — сошел вниз за нуждой, иду, не спешу, вдруг эта проклятая, вот уж собака, сукина дочь, — как подпрыгнет прямо на меня. Не подоспей ты, в клочья бы изодрала.
Он не мог успокоиться до утра, а внизу лежал Тулаж, привязанный к будке, и, положив голову на лапы, глядел, не мигая, прямо перед собой.
IV
— Что же было дальше? — спросила я у хозяина Тулажа, рассказывавшего это действительное происшествие за бутылкой молодого вина, маджар, на веселой армянской свадьбе.
— Дальше — пустяки были, — ответил армянин, — если желаешь, слушай. Утром вся деревня узнала, что нашлась собака, не учуявшая хозяина. Народ повалил. Все приходили и глядели на него. А он лежит, и морда в лапы. Портить пса мне расчета не было, за него не гроши заплачены. Налил ему, как обыкновенно, воды, колотить не стал, позвал, конечно, ветеринара, не от бешенства ли. Ветеринар слюну забрал, пса долго смотрел, щупал, тыкал, глаза выворачивал, никакой, говорит, болезни, здоров ваш Тулаж. Письменную бумажку выдал, что свободен от бешенства. Но только собака ни до воды, ни до еды. Семь дней провалялась, на восьмой подохла. Денег на леченье не пожалел, только напрасно. Ветеринар головой качал и руками водил: ничего, говорит, не в моей власти, за визит, если желаете, могу взять, но от результата отказываюсь.
— Отчего же все-таки умерла собака?
— Не понимаешь? — переспросил хозяин изумленно, поставив стакан на стол.
— Не понимаете? — Сельский учитель смотрел на меня черными, как вишни, наставительными глазами.
— Не понимаете? — Весь стол уставился на меня, музыканты отняли от губ дудуки, кяманчист остановил смычок, невеста, женщины, дети уперлись в мои глаза блестящим черным взглядом. А старый певец, ашуг, только что мяукавший под звук сазандарей заунывную персидскую песню про любовь, вытер губы, покраснел и сказал:
— От стыда.
1926Примечания
Впервые в журн. «Экран», 1926, № 30; затем в сб. «Восточные рассказы». М., «Огонек», 1926. Рассказ возник на основе жизненного факта, занесенного писательницей в дневник 23 февраля 1926 г.