1. Ряд приведенных чисто литературных примеров отвечает этим критериям. Субъект может быть выражен:
а) дательным падежом: Приехав в Белев, по счастию попалась нам хорошая квартира (Фонвизин); Бродя по улицам, мне, наконец, пришел в голову […] (Герцен); Рисуя эту новую позу, ему вдруг вспомнилось […] энергическое лицо купца (Толстой);
б) предложно-падежными формами (с + твор. п.; у + род. п.): Еще подходя к игорной зале […], — со мною делаются судороги (Достоевский); Уже подъезжая к отелю, у ней начали вырываться восклицания (Достоевский).
2. Кроме прямых выражений субъекта можно представить себе и выражение косвенное. Я имею в виду фразы, в одной из двух частей которых производитель действия заменен предметом, его символизирующим: чувством или мыслью, особой частью тела. Можно назвать этот способ метонимическим.
В следующей фразе Толстого в главном предложении выступает подлежащее его мечта и идеал, т. е. мысль лица, являющегося подлежащим деепричастия. Таким образом, подлежащее деепричастия продолжает действовать в главном предложении, если не как его подлежащее (в им. п.), то, во всяком случае, как его субъект в широком смысле слова: Поселившись теперь в деревне, его мечта и идеал были в том, чтобы воскресить ту форму жизни, которая […].
Ту же функцию имеет в следующей фразе Тургенева слово досада, обозначающее чувство, испытываемое подлежащим деепричастия: Меня досада разбирала на них глядя.
Можно заметить, что в этой фразе чувство производителя действия дополняется как фактором единства субъектом меня.
В следующей фразе Тургенева ту же роль играет в главной части уже не чувство или мысль, а часть тела производителя действия, причем не какая угодно часть тела, а само лицо человека: Но поравнявшись с Литвиновым, лицо генерала мгновенно изменилось.
В следующей фразе более скромного писателя Фурманова центрального производителя действия также представляет особая часть тела — мозги, источник чувствования и мышления: Проходя по цепям, шагая через головы спящих красноармейцев, густо мозги наливаются думами о нашей борьбе.
Подобный косвенный принцип находим и в известной фразе Пушкина, в более сложном виде: Имея право выбрать оружие, жизнь его была в моих руках.
Если грамматически, строго говоря, подлежащее главного глагола жизнь его отлично от подразумеваемого подлежащего деепричастия «я» (имея «я»), то, благодаря обстоятельству в моих руках (руки символизируют личность деятеля), в главном предложении продолжает доминировать лицо, представленное в деепричастии. Впрочем, «Жизнь его была в моих руках» не что иное, как «Я держал его жизнь в моих руках» с подлежащим «я»[5].
Сопоставление с причастием самостоятельным
Категория причастия «самостоятельного» стоит в центре теории о «большей сказуемости» древнерусского причастия по сравнению с современным деепричастием — на основании самостоятельности его подлежащего[6]. Но, во-первых, самостоятельность подлежащего никак не обеспечивает самостоятельности его глагола, как показывает подчинение предложений. Во-вторых, конструкции с причастием «самостоятельным» на самом деле определялись системой соотношений, стесняющих выбор их подлежащего. Можно выделить, в частности, соотношения типа его, ему/он и типа мой/я: по типу его, ему/он подлежащее главного глагола «становится» объектом или субъектом причастия, или наоборот; по типу мой/я оба подлежащих соединены между собой связью «притяжательной»: одно подлежащее может обозначать часть тела или чувство лица, обозначенного другим подлежащим[7]. Именно такие соотношения мы находим во фразах современных писателей с деепричастием «самостоятельным», см. следующее сопоставление:
| Сие всем в посмеяние, слыша такое неистовство (Иван IV, Хрестоматия Гудзия, 1955, с. 294). | Приехав в Белев, попалась нам хорошая квартира (Фонвизин). |
| Рисуя новую позу, вспомнилось ему лицо генерала (Толстой). |
Подлежащее одного из двух глаголов обозначает часть тела лица, обозначенного подлежащим другого глагола:
5