Стратеги решили действовать осторожно с проведением намеченных конституционных реформ. Французский народ был настроен очень решительно. Думерг и его советники рассчитывали, что народ будет подавлен и ошеломлен скоропалительным уходом Даладье и мощным зрелищем силы, продемонстрированной «Боевыми крестами». Вместо этого он увидел сплоченные народные массы, исполненные решимости и готовности к борьбе.
Даже если бы парламент пошел на самоубийство, послушно проглотив так называемые «реформы» Думерга, народ не допустил бы гибели демократии, не оказав решительного сопротивления. Думерг, собиравшийся изложить свою программу коренной реформы конституции в первом же правительственном выступлении перед палатой, вынужден был отложить это намерение. Новый кабинет предстал перед депутатами и сенаторами в скромном и вкрадчивом обличии «правительства примирения партий». «Спаситель» Думерг временно снова задрапировался в халат «папаши Думерга», сияя обворожительной, почти ангельской улыбкой. Первая попытка ввести фашизм «бескровным путем» потерпела крах.
В кабинет Думерга, насчитывавший тридцать четыре человека, входили только шесть радикал-социалистов, включая Эррио в качестве министра без портфеля.
Реакционные члены кабинета Думерга были единодушны в стремлении покончить с системой парламентской демократии во Франции, но они расходились в путях и средствах осуществления этой задачи. Так, например, Тардье, министр без портфеля, призывал к созданию корпоративного государства. Но это не мешало ему быть поборником французской традиционной политики «твердой руки» в отношении к Германии, политики, восходящей к Клемансо и Пуанкаре. Напротив, Пьер Лаваль, министр колоний, стремился сочетать фашистский режим во Франции с развитием дружественных отношений между Францией, Италией и Германией. Точка зрения Лаваля постепенно брала верх в так называемых «национальных» партиях правого крыла. Но чтобы осуществить на деле свою линию в иностранной политике, Лавалю пришлось дожидаться смерти Луи Барту, которого Думерг сделал министром иностранных дел. Думерг не из любви или уважения включил Барту в состав своего кабинета. Причина была та, что «Барту в кабинете был помехой, но Барту вне кабинета был бы катастрофой».
Луи Барту было семьдесят два года, когда он водворился на Кэ д'Орсэ. Он сделал блестящую политическую карьеру. Барту родился в Нижних Пиренеях, на юго-западе Франции. Он был сыном жестяника. Его подвижное лицо с живыми глазами и бородкой а 1а Наполеон III фигурировало чуть ли не в двенадцати министерских кабинетах.
Через несколько недель после того как Барту получил портфель министра иностранных дел, я взял у него интервью. Он утверждал, что он единственный французский министр, прочитавший в оригинале книгу Гитлера «Mein Kampf», в полном издании. Барту свободно говорил понемецки. Он мог цитировать напамять длинные отрывки из Генриха Гейне, который был одним из его любимых поэтов.
Я пошел к нему потому, что по всему Парижу носились слухи, что Германия потребовала для себя права создания регулярной армии в 300 тысяч человек. Утверждали, что кабинет Думерга, под давлением Великобритании, готов согласиться на это. Агенты Лаваля шныряли повсюду, доказывая, что это верный путь, чтобы обеспечить мир. Граф Фернан де Бринон носился по редакциям газет, так же как и Станислав Ларошфуко, представитель тех кругов дворянства, которые держали сторону Лаваля.
Руководители национал-социалистских организаций бывших фронтовиков толклись по Парижу, уверяя всех и каждого, что Гитлер собирается выкинуть все оскорбительные для Франции места из книги «Mein Kampf» и что новое, очищенное издание уже готовится к печати.
Они убедили в этом главу влиятельной группы бывших фронтовиков, депутата Жана Гуа, который надоедал своим коллегам в кулуарах парламента, убеждая их в добрых намерениях Гитлера. Один из самых ловких агентов Гитлера, Отто Абетц, сделал свой первый визит в Париж. Он посещал фешенебельные гостиные в сопровождении корреспондента «Франкфуртер Цейтунг» — Фридриха Зибурга, известного перебежчика из рядов либеральной демократии к национал-социалистам.
Барту изложил свое мнение в самых решительных выражениях. Он категорически отрицал приписываемое ему согласие с политикой уступок Германии. «Если мы сделаем этот роковой шаг, — воскликнул он, — нам предъявят в скором времени новые, более обширные требования. В один прекрасный день мы должны будем, наконец, остановиться. Лучше сделать это сейчас, пока козыри еще в наших руках».