Возвращаюсь в свою комнату сытый и готовый к новым подвигам. Немного все-таки напугал меня Тим, но, думаю, Хине-Тепу сможет рассеять его страхи.
— Эй, — говорю ей, пребывая в самом благодушном настроении, — что за беда притаилась на кладбище Кочевников? Почему люди не хотят нас туда отвести?
Она смотрит на меня так снисходительно, поднимается, накидывает на голову капюшон своего бесформенного одеяния и непонятно отвечает:
— Я не смогу ничего тебе сказать, человек Одон. Не потому что не хочу, а потому, что ты не поймешь. Ведь ты не сможешь осознать того, что свет может быть жестким, что все сущее в мире состоит всего лишь из одного. Ты не поймешь, как мертвое может быть живым, а живое мертвым. В твоем языке нет слов тому, что ждет нас на кладбище. Но я тебе обещаю — с тобой ничего кроме нескольких неприятных минут не случится. Так что пошли.
Никак не могу сказать, что меня убедило ее объяснения, но выбора мне кровососка не оставляет: назвался грибом — соответсвуй!
А на улице уже совсем ночь — звезды блестят, обе луны друг за дружкой выползли на небо. Где-то далеко слышны вопли Желающих. Мы выходим на улицу и нос к носу сталкиваемся с каким-то оборванцем, который тащит сверток, обещанный мне воровским королем — наследство Карела.
— Эй, — окликаю его. — Тебя не ко мне ли послали?
Он шарахается в ближайшую подворотню, но сразу высовывает из-за угла свой острый грязный нос:
— А ты кто? — голос простуженный, сипловатый, но очень густой, низкий.
— Одон из Хармана.
— А кто меня послал?
— Полутора…
— Тихо!
Оглядываясь по сторонам, он выползает из своего временного убежища, подозрительно косится на мою спутницу, но подходит и протягивает мне сверток, но не отдает:
— Скажи мне, куда я должен принести это?
— В корчму Тима Кожаные Щеки.
— Верно, — связанные клинки падают в мои подставленные руки и пока я смотрю на доставшееся мне наследство, оборванец исчезает в темноте.
— Что это, человек Одон? — еле слышно шелестит Хине-Тепу.
Я задумываюсь о том, что это для меня? Сокровище или проклятие? Кажется, теперь лишь я один в этом мире могу, если очень повезет, прикончить Анку или Туату. Но что это — призвание или проклятие? Не знаю.
— Железо, — отвечаю Сиде. — Просто острое железо. Пойду в комнату отнесу. Подожди меня здесь.
Бегом несусь к сундуку, стоящему под кроватью, чтобы сложить туда железки, закрыть на замок и избавиться от ответственности за существование этих артефактов, но в последний момент какая-то сила дергает меня за ту струнку сомнения, что постоянно натянута и мешает жить:
— Одон, — говорю себе, — возьми-ка ты, парень, эту славную дагу. Места много не займет, но на том кладбище, куда несет тебя нелегкая, она очень может пригодиться.
Однако рукоятка у нее совсем неудобная. Вероятно, в жестокой драке она была бы необыкновенно полезной — полностью охватывающая кулак с оружием, но для скрытного ношения она не предназначена никак. Даже тесак в этом отношении гораздо удобнее. Несколько мгновений посомневавшись и примерившись, выбираю все же его, хоть и тяжеловат — фунта четыре в нем, не меньше. Вроде бы и немного, но поноси-ка это с собою денек, оценишь быстро.
Быстро делаю двойную петлю — один конец вокруг рукоятки, другой затягиваю на своем плече. Теперь клинок висит на спине, немного неудобно и непривычно, но зато не должно быть заметно под плащом.
— Что это у тебя? — спрашивает Хине-Тепу, едва я появляюсь на улице.
— Где?
— Не считай себя непревзойденным хитрецом, человек Одон! По твоей походке видно, что ты потяжелел и что движения сковывает что-то длинное, висящее на спине.
Мне иногда кажется, что она все-таки колдунья. Как можно в ночной темноте, с одного взгляда понять, что человек потяжелел на четыре фунта? Видимо, мы с Сидами все же настолько разные, что и сравнивать нечего. Выйдет такая же нелепица, как если сопоставить курицу и деревянный башмак.
— Оружие взял, — бурчу, ускоряя шаг. — Место незнакомое, вдруг какие-нибудь разбойники?
— Если ты попадешься Анку, тебе будет трудно доказать, что ты сам — не разбойник, — остроухая семенит рядом, прямая, как корабельная мачта.
В самом деле, об этом я даже не успел подумать. Но теперь-то возвращаться поздно, да и не хочется показывать перед бабой, что я ошибся. Какая бы она ни была вся из себя Туату, кровососка и остроухая, но она — баба!
— Ну и пусть, не твое дело, — огрызаюсь просто ради того, чтобы оставить за собой последнее слово в споре.
Мы прошли высокий забор, баню и школу навигаторов, Хине-Тепу внезапно останавливается и что-то произносит. Какую-то тарабарщину, в которой мне слышится легкий свист, щелчки и трели с шипением.