Иштван этого не видит — он ушел со своим «луком» «поохотиться на птицу или зайца», и я вновь оказываюсь единственным свидетелем явленного чуда.
Я выпрашиваю у Хине ее стекляшку, но ничего особенного в ней не обнаруживаю — просто гладкая стекляшка. Как она могла воспламенить костер — не понимаю.
Туату сочувствующе улыбается, показывая остренькие зубки, но объяснять не спешит. Наверное, думает, что не пойму. Очень может быть, что и не пойму, как не понимаю того, как можно светиться в темноте или падать в дырку и спокойно шагать с другой ее стороны. И даже не чувствую себя хоть сколько-нибудь ущербным.
Возвращается наш охотник, приносит Хине жидкий букетик полевых ромашек и одуванчиков, а потом долго потрошит какую-то лесную птицу. В наших лесах такие не водятся и я даже не знаю — съедобна ли она?
— Опять с первого выстрела, — хвалится Иштван, насаживая не очень крупную тушку на деревянный вертел.
Хине держит в руках врученный ей букет и хранит молчание, будто стоит на страже чего-то необыкновенного.
— А ты не пробовал стрелять за спину или с закрытыми глазами? — мне и в самом деле это интересно.
— Да разве так попадешь? — кривит рот «охотник». — Нужно видеть, куда стреляешь.
— Хине, попадет он, если не будет видеть цель?
— Не думаю, — отвечает Сида, но с объяснениями не спешит.
Она держит перед собой одуванчики с ромашками и, я готов поклясться, ждет, когда Иштван их заберет чтобы украсить дичь. Кажется мне, что его желание сделать ей приятное осталось непонятым. Посмотрим, что дальше произойдет. Может, еще и поэму придется писать о неземной любви человека и кровососки? Вот умора-то будет!
Птица вполне съедобна, в меру жирная, мясо вкусное, даже без соли. Вода из ручья кажется сладковатой. Солнце палит, шмель жужжит, сильно пахнет травою, и самую малость — дымом и ослом. По телу разливается такая нега. Так бы и сидел здесь день, два, три. Потихоньку начинаю мечтать о том времени, когда завершится наше путешествие и можно будет вот так по-простому быть у костра и ничего не бояться.
Иштван снимает свою добычу с вертела, отламывает ножку и предлагает ее Хине-Тепу. Та непонимающе морщится, отворачивается, выбрасывает букетик, понимая, что употреблять в пищу его никто не собирается, а бедняга-ухажер даже теряет на время аппетит и долго чешет себе в затылке. Я же, весело ухмыляясь, разрываю горячую тушку пополам, обливаюсь брызнувшим соком и вгрызаюсь зубами в жестковатое мясо.
А сам думаю — вот бы удивился мой приятель, узнав, кого предпочитает жрать его пассия! Интересно мне — отдал бы он ей свою руку? Хотя, Карел рассказывал, что по первости находились недоумки, полагавшие, что если Туату их покусают, то сами они, став Анку и обретя вечную жизнь, окажутся равны своим господам. Так оно и вышло — для человека нет разницы между Анку и Туату, а вот меж ними самими разница такая же как прежде: никогда ни один обращенный не станет равным самому никчемному из обитателей Сидов.
Мы уже доедаем несчастную курицу, когда на дороге появляется одинокий Анку. Я про себя вспоминаю бесов: вот вспомнишь их и они тут как тут! И даже мне сразу видно, что к Нуаду он не имеет отношения — обычный Анку, следящий за порядком в окрестностях. Вроде нашего, римоновского желтоглазика.
Он подъезжает ближе. Останавливается, высокомерно манит меня пальцем.
— Это Анку? — бормочет Иштван, пока я соображаю, как нам быть.
— Да, Иштван, это он и есть. Хине, ты сможешь его уговорить…
Я не успеваю закончить, как в глазницу кровососа впивается стрела Иштвана. Анку вскидывает руки к лицу, перекрывает себе видимость, а мой торопливый друг уже совсем рядом, замахивается тесаком и разбивает коню голову. Несчастное животное падает замертво, а неистовый истребитель Анку Иштван уже лупит тесаком по голове кровососу, промахивается, лезвие увязает в ключице, ладонь Анку сжимается на локте замешкавшегося «охотника», но я уже на ногах, тоже замахиваюсь своим клинком и всаживаю его в шею кровососу. Срубить сразу голову мне не удается — здесь надобно умение, которого у меня нет. И все же с третьего удара она отваливается, из тела брызжет черная кровь, и то, что несколько мгновений назад было страшным Анку, вспыхивает нежарким пламенем, уничтожающим черные одежды и то, что было под ними. Слышу, как истошно орет Иштван, стряхивая с себя обугливающуюся перчатку.
— Тихо! — отвешиваю ему подзатыльник, и он сразу затыкается.
Замолкает, но прыгает к останкам кровососа и начинает топтать его пепел: