Придя домой, первое, что я сделал, — достал то неотправленное Ленке письмо. Мало-мало даже дописал, теперь оно было намного крепче, ехиднее и даже злее. Объяснил, что хотел отправить вот это вот, далее нетронутый полный текст, а теперь вижу, что мало, и вот тебе ещё и постскриптум. В постскриптуме же — выдал ещё одну страницу самой поганой ругани, на которую был способен. Нет, без матюгов, на матюги никто не обижается, — самая поганая руготня, она без единого крепкого слова бывает. Добавил, что раз у неё столь мощный комплекс вины, что он её там и держит, — так пусть хоть не подличает, а разозлится как следует. Лучше всего — до ненависти. Не может на себя, не может на этого ублюдка — так пусть хоть на меня. Пусть это письмо предлогом будет. С удовольствием. Но вот то, что эта мразь притащилась ко мне на выставку на её хвосте, воспользовавшись полученной у неё информацией, что меня там нет, — та самая последняя капля. Тот самый последний проданный кусок всего, что было. Хватит. А ещё — если Миша вдругорядь начнёт гадить в мой адрес, словит очень крепко. И отправил.
Через два дня та запись в гостевой на выставке исчезла. Кто-то вырвал страницу, да так ловко, что бабушки-хранительницы умудрились этого не заметить.
Позвонил Лёше. Рассказал, что к чему, передал бразды управления ситуацией. Попросил, тем не менее, Ленке периодически звонить, а возможно, и приглашать куда-либо в поездки. Мне рассказывать только то, что сам считает необходимым, не более. По-моему, он на этом подумал, что у меня совсем колпак поехал.
А всё равно, несмотря ни на что, поверить в то, что Ленка превратилась именно в это, я не мог. Что-то было двойственное во всех разговорах с ней. Что-то было двойственное и во всех её действиях. Дальнее отслеживание ситуации необходимо было продолжать, но единственное, что можно было делать, — это, если вдруг замечу существенные признаки изменения, звонить Лёше и просить ускорить очередной его звонок Ленке.
А он — звонил. Раз в пару недель. Приглашая в очередную вылазку в катакомбы. Каждый раз Ленка отвечала, что в этот раз не может, но просила обязательно продолжать приглашать. Больше ничего особого не происходило. Даже её Миша практически никак и нигде не обозначался. Его всё же взяло на работу какое-то микроскопическое новостное агентство, снабжающее совсем уж бульварную прессу позавчерашними новостями и «эксклюзивными» комментариями на непонятные темы никому не известных политиков и учёных, с гонораром в один доллар за один эксклюзив. Так — тянулось до апреля.
А вот в апреле — произошло многое. Во-первых, гражданин Миша опять решил обнаглеть. За одну неделю вдруг четверо моих друзей, совсем разные люди, разных профессий, разного образа жизни, плюс один сотрудник в моём институте — вдруг чуть ли не хором рассказали о прилипшем к ним для интервью неординарного идиотизма журналисте, умудрившемся во всём, что напечатал, перепутать всё на свете: названия и подчинённость институтов, катализатор с кристаллизатором, шапку с шахтой, всякие там пассажи о протонных лучах в батарейках и вроде того — перлы пёрли один за другим. Словом, в точности уровень и стилистика того самого марктвеновского редактора сельскохозяйственного журнала. Как они ржали и как краснели перед друзьями. Почему, собственно, и начали рассказывать всем подряд, не дожидаясь ехидных вопросов. Разумеется, за всем этим нарисовался Миша. Забавно — но он умудрился выяснить мой круг общения, но при этом умудрился не выяснить, где я сам работаю. Ух с каким восторгом тот, который сотрудник, рассказывал, как журналист вдруг обратил внимание на то, что весь коридор завешен моими фотографиями, и тут же, сославшись на срочное дело, бросился бежать, а для завершения интервью позвонил через пять минут с соседнего таксофона!