Дирижёр — умница. Он и не думает дать отмашку на паузу и полный рестарт. Он притворяется, что всё так и задумано, постепенно переводя витающую в воздухе какофонию с элементами музыки — сначала в музыку с примесью какофонии, потом в чистую музыку… Дикими усилиями на лету перекомпоновывая всю начальную часть оперы и сумасшедшими жестами показывая музыкантам и певцам, какой будет следующий фрагмент. Его усилия поддерживает светоинженер, в точности так же постепенно переводя свет с общего на сценический. И зрители только к середине первого акта вдруг осознают, что уже минут двадцать как распевка закончилась, а идёт само действие оперы.
А кому тут труднее всего? Правильно… Театральному критику. Которому обязательно нужно описать начало спектакля. А где тут начало? М-да. Вот-вот. Понять бы ещё, кто здесь автор, кто дирижёр, кто критик, а кто зрители… А кому тут легче всего? Опять правильно! Опять критику! У того хотя бы понятно, кто здесь читатели.
В общем, единственной точкой отсчёта в спектакле, которую можно объявить началом, становится одна из пауз между пятью версиями увертюры, а ещё лучше — внутри одной из версий. А совсем хорошо, если это будет не совсем пауза, а звучащая в тишине спокойная, философичная тема мумбоюмбовской дудки, исполнитель на которой не понял очередной пантомимы дирижёра, требующего очередного прекращения игры, и продолжает в тишине вести свою партию. А партия та — таки является не основной темой пассажа, а самым что ни на есть контрапунктом.
Итак — пауза с продолжающим звучать контрапунктом. Наступившая спустя несколько минут после взлёта одной из первых тем. С продолжающей звучать мелодией света свечей, но не рвано-идиотическим аллегро, как сама тема, а медленным, меланхоличным и философичным контрапунктом к ней, настраивающим на неторопливое раздумье о прошедшем и о грядущем. Эдакая тема последней паузы перед прыжком в бурный поток.
Светящийся в свечном свете пар. Пар от дыхания, пар от кружек с чаем. Прохладно в Сьянах. Катакомбы это такие в ближнем Подмосковье. Здоровенные, кстати. Москву белокаменную строили из того известняка, что здесь добывался. Своеобразное место. Одна из славных помоек человеческих, она же — кузница и горнило для тех же человеков. Где можно встретить совсем опустившихся алкоголиков и наркоманов, а можно — будущих и уже состоявшихся больших учёных, больших художников… Но почти невозможно встретить «простых людей». Обывателей то есть. В Сьянах практически всегда много народу. Одиночек, малых и замкнутых компаний, больших и открытых компаний… Проводящих под землёй часы, дни, недели, месяцы и годы. Исследующих и вскрывающих новые, то есть хорошо забытые и завалившиеся, районы. Или — обустраивающих себе в гротах постоянные «дачи». Или — проводящих время в оргиях в Большом колонном зале. Или, или, или…
Влажные каменные стены, влажный каменный свод. Капельки конденсата, сверкающие в том же свете свечей, которые как стоят на каменном столе, покрытом настоящей деревянной столешницей, так и вставлены в самую настоящую старинную люстру, подвешенную над столом. Грот Шайтан. Самое удивительное место в Сьянах двухтысячного года. Грот, обустроенный и оборудованный самым невообразимым для подземелий способом. В километре от входа, то пешком, то ползком, то согнувшись, — масса затащенных туда абсолютно не нужных под землёй, но создающих совершенно особую атмосферу, предметов. Раковина со смесителем в углу. Без водопровода, без канализации. Газовая плита — в другом. Настоящая, кухонная. Действующая! Никаких вам примусов! Упомянутый стол. Каменные лавки, любовно выложенные из глыб, вокруг стола. Такая же лежанка за углом. Приподнятая «дверь» в штрек. Лестница к ней. Занавеска в дверном проёме. Высокое, почти под потолком, небольшое «окошко» в соседний штрек. С крашеной деревянной рамой, хоть и без стёкол! Впрочем — стёкла нельзя, вентиляции не будет. Полочки и даже тумбочка с кучей посуды и прочего скарба. Кошмар, словом.