Анна Пляка
О Василисе Премудрой, бродячем гусляре и трех богатырях
Рассказывают гусляры заезжие, рассказывают калики перехожие, рассказывают богатыри могучие: за лесами темными, за горами высокими, за морями широкими лежит тридевятое царство. Стерегут то царство змеи многоглавые, да волки серые, да птицы сильные, а на самой на кромочке его стоит дом. Дом как дом, не больно-то богат да не больно широк, только живет в том доме дева Василиса, прекрасней и умней которой не видывали на свете. Много людей приходили в тот дом, да многих она провожала в царство тридевятое, но никто не смел свататься к ней.
Прослышал о девице этой один молодец, малец совсем. Долго он на свете жил, разные дела деял, разными умениями славен был, и девицы не раз любовались им, да только не было ни одной, чтобы ему по сердцу пришлась — запала в душу ему ни разу не виденная дева Василиса. Жил да жил молодец, а когда достиг мастерства во всем, за что брался, приоделся, с друзьями попрощался, взял гусли, да пошел через темный лес, через горы высокие, через моря широкие.
Идет-идет нога за ногу, будто прогуливается, на гуслях играет, да так, что звери лесные заслушиваются, птицы горные задерживаются, и рыбы морские страшные спокойненько в воде лежат, пузыри пускают раздумчиво. Долго ли коротко ли, дошел молодец до забора белого, стучит в ворота запертые, а те пред ними сами раскрываются. Смотрит — двор большой, да пустой, не обихоженный, а во дворе дом стоит, за окном занавесочки полощутся, а за ними дева-краса в сорочке одной волосы расчесывает. Увидел ее и обмер. Стоит, вздохнуть не может, аж руки ослабели и гусли выронили.
Услыхала дева-краса стук да треньканье, обернулась. Пальцем гостю погрозила насмешливо, занавески задернула. Вздохнул тогда гусляр, головой покачал. Дева-то дивная, спору нет, лебедушка белая и та рядом с ней уткой покажется. Да только говорили ему, не Прекрасной кличут деву, а Премудрой. За то и полюбил ее всем сердцем по байкам одним, по загадкам хитрым, по речам умным.
Вышла Василиса на порог, стан точно у березки тонкой, коса золотом горит, а очи черные, в самую душу глядят.
— Здравствуй, гость незваный. Какое имя ты носишь да какого рода-племени будешь?
Молодец гусли подобрал, по струнам ударил.
— Имя я в дороге потерял, роду-племени никогда не знал! Зови меня гусляром попросту, дева Василиса.
Смотрит да примечает, как она улыбается, а понять не может — то ли смешно ей, то ли нравится его удаль, то ли все равно.
— Вот как, гусляр, — говорит Василиса. — И куда же ты путь держишь?
— А к тебе и держу, Василисушка. С детства слышал я о красе твоей да мудрости, вот и пришел тебе свататься.
Рассмеялась дева, словно колокольцы рассыпала.
— Экий ты скорый, гусляр! Да только не ищу я мужа ни в вашей стороне, ни в иной, и не найдется сватов тех и даров тех, чтобы я передумать могла.
Улыбнулся молодец, не кручинясь, попросил:
— А ты испытай меня, Василисушка. В многих я ремеслах смекалист, многим наукам учен. Авось да придусь тебе по вкусу.
— В ремеслах я и сама умела, — отвечает Василиса. — Не нужно мне ни в них, ни в науках подспорье. Ежели желаешь служить мне, так оставайся во дворе. Но смотри, ни за ворота, ни на порог шагу не делай.
— А когда ж выйдет срок этой службе?
Василиса только улыбнулась хитро да плечами повела, мол, когда выйдет, тогда узнаешь.
Присел гусляр на завалинку, струны задумчиво перебирает. Ноги-то с дороги гудят, спина ноет старухой вредной, будто вся усталость на него разом навалилась. Сейчас бы в кровать мягкую на перину пушистую, а коли нет перины, так хоть на ветки еловые улечься. Глянул по сторонам — пустой двор, только конура собачья стоит.
Усмехнулся гусляр, да и лег почивать.
День идет да ночь идет, Василиса дома по хозяйству оборачивается, гусляр во дворе то забор починит, то крышу переложит, чтоб не капала. Утром он деву заместо птиц игрой будит, вечером колыбельные поет. Долго ли коротко ли, завидел гусляр на дороге путника. Идет-вышагивает, усы подкручивает, по сторонам с интересом оглядывается.
— Богатырь к тебе идет, Василисушка, — говорит гусляр под окошком. — Свататься, видать, хочет.
— Какой богатырь?
— Друг мой знал его. Парень это удалой, сильный да веселый. Такому скажи не ходить куда, так он мигом там очутится, спор любой не умом, так упрямством выиграет.
— В упрямстве ему с тобой не тягаться, — улыбнулась Василиса. — Знаю я Добрыню, и в доме его приму.
Потемнел лицом гусляр, но кивнул только, в сторону подвинулся, чтобы глаза не мозолить.
Вошел Добрыня, Никитин сын, во двор, поднялся на крыльцо высокое, стукнул в дверь трижды. Пустила его дева в горницу, чаем потчует да ватрушками, о подвигах его слушает. Да только стоит Добрыне попробовать о делах сердешных заговорить, тут же на другое поворачивает, словно птичка ловкая из рук выскальзывает. Раз о Змее Горыныче вспомнила, другой о дани татарской, третий о невесте княжеской, а Добрыня все рассказывает, да снова на сватовство намекает. Сидит он у печи, а Василиса у окошка, и слышит она голос негромкий, что другие богатырские деяния подсказывает, да не те, что Добрыня совершил уже, а только те, что задумывал. Склонил богатырь голову русую, а Василиса улыбается.