Святой Пимен Великий на вопрос: «Как сохранить мир души?» - отвечал, что для этого надо пребывать в своем чине (и не выходить из него). Мне кажется, что эти два совета были нарушены духовными вождями имяславцев.
Другую значительную часть имяславцев представляли монахи-простецы, которые, как мы уже сказали, больше доверяли своим старцам, чем приезжим из столичных академий России богословам. К грекам они также не испытывали доверия, так как подозревали их в тайном желании эллинизировать весь Афон. Кроме того, они считали, что меньший грех ошибиться в чрезмерном возвеличивании имени Иисуса, чем в Его возможном уничижении и оскорблении.
Была еще часть монахов - постоянно недовольных монастырской жизнью: игуменом, распорядком дня, уставом, работой и т. д. - монахов-своевольников, которым был по душе всякий протест и возможность пошуметь, даже точно не представляя, в чем суть спора. Они больше всего мешали диалогу между «академиками» и «афонцами», превращали встречи в митинги и, не слушая никого, кричали, как старообрядцы во времена попа Пустосвята387: «Победили, победили».
Была и весьма немногочисленная прослойка в монашестве (и не только в афонском), состоявшая преимущественно из интеллигентов и бывших дворян, которые по своему мышлению и гордости ума, а также по прошлым увлечениям в миру, были втайне склонны к теософской мистике (скрытому пантеизму и магизму) и не до конца изжили ее инерцию, даже находясь в монастырях. В имяславстве они увидели, скорее почувствовали, то, чего желали: особый способ молитвы, основанный на тождестве именований и реалий, благодаря которому можно влиять на духовный мир через энергию самого слова. Эти интеллигенты-монахи, за немногим исключением, не пользовались авторитетом у собратий, чувствовавших в них что-то чужое и тяжелое, но смута подняла их на поверхность, как пену морской волны или пузырьки кипящей воды.
Надо сказать, что плеяда русских софиологов также рассматривала имяславство как монашеский или мистико-аскетический гностицизм, хотя не употребляла этих выражений из-за понятных причин. Это было для них чем-то родным и похожим на христианизированное пифагорийство и платонизм.
В имяславских спорах каждая сторона апеллировала к святым отцам (приводила цитаты из святоотеческих творений), но это не убеждало другую сторону, которая также указывала на святых отцов и приводила альтернативные цитаты.
Надо сказать, что вообще способ ссылок на отдельные цитаты мало что дает, так как такие цитаты представляют собой разрозненные фрагменты, выдернутые из контекста, словно отдельные куски, вырезанные из полотна картины. На основании одного или нескольких фрагментов нельзя воссоздать целое. Более того, из цитат, выбранных и расположенных по определенному, заранее заданному плану, можно составить или подтвердить ими почти любое учение. Ведь в основе ересей лежит монтаж фрагментов Библии. Чтобы понять святоотеческие творения, надо рассмотреть их, как и Библию, в цельности, найти основную идею, и тогда будет понятен смысл каждой цитаты. Поэтому в Церкви всегда существовали вероопределительные книги.
Имяславцы не поняли, что гимнографический стиль, уместный для описания мистических переживаний, нельзя перелагать на язык богословских понятий, тяготеющих к четкой философской терминологии, а противостоящая сторона словно забыла, что кроме догматического богословия существует еще богословие мистическое, имеющее свои средства и формы языкового изображения, и что недостаточно только опровергнуть оппонента, но необходимо еще понять его язык. Приведем такой пример. В гимнографии Господь Иисус Христос часто сравнивается с солнцем. В акафисте написано: «Иисусе, Солнце Правды». Человек, читающий акафист, духовно воспринимает этот образ и эмоционально переживает его: Иисус - солнце его Души, свет его ума, теплота его сердца. Но если на основании акафиста мы станем утверждать, что Иисус и солнце - это тождественные понятия, то есть солнце - это Божество, то мы впадем в язычество или в ересь, схожую с манихейством388 и розенкрейцерством. В первом случае, при молитвенном чтении акафиста, душа воспринимает Иисуса как источник Божественного света; во втором случае, при переводе образа в словесное понят этот же образ, подвергшийся логической интепретации, становится плоским, одномерным, материализованным и превращает Иисуса в солярное божество. В первом случае мы видим прославление Иисуса через образ видимого солнца, а во втором - уклонение в языческий космизм. Если бы человеку, испытавшему благодатное состояние подобное озарению во время молитвы (чтения акафиста), вдруг сказали бы: «Подпишись, что Иисус не есть солнце», то возможно, что он отказался бы сделать это, указав, что акафист Иисусу Сладчайшему со словами: «Иисусе, Солнце Правды» благословлен Церковью и по нему молились христиане в течение многих веков. Так что с психологической стороны нам понятно смущение имяславцев.