Разговор коснулся иеросхимонаха Антония Булатовича389, (гвардейский офицер, принявший монашество и написавший апологию в защиту имяславия). Схимонах Серафим ответил: «Написал он эту книгу не для нас, а для интеллигенции». Затем продолжал: «Пришла Булатовичу мысль (буквально - «блажь») - эфиопов исцелять, чтобы обращать в Православие, и, не спросив благословения у старцев, поехал он к эфиопскому Царю, который уже умирал, и обещал его вылечить. Стал мазать освященным маслом, а тот все равно помер, и вышел такой конфуз. На Афоне у нас были старцы, которые могли исцелять и чудеса совершать, но делали это скрыто, через тайную молитву, не выявляя себя».
В России антицерковные и антиправославные силы, разумеется, не упустили случая воспользоваться афонской смутой для новых нападений на Церковь. С другой стороны, последователи Владимира Соловьева увидели в имяславстве возможность для создания новых гностических концепций, как бы источник философских вдохновений. Эти «ученые мужи» оказали имяславству «медвежью услугу», приписав ему магические манипуляции с именами и, тем самым, связь с давно отвергнутым и осужденным Церковью языческим оккультизмом - в общем, в полемическом задоре накинули на него еще одну петлю. Хотя Святейший Синод Русской Церкви и восточные патриархи категорически осудили имяславие как инославие, но осудили с позиции догматики и сотериологии, недостаточно учитывая мистику молитвы и своеобразие языковых средств (различие между идеей и символом). Образ, воспринятый как конкретизация идеи, привел к неправильному богословскому осмыслению феномена внутренней мистической жизни. К сожалению, часть монахов-имяславцев, изгнанных с Афона, не разглядев опасности, приняла помощь богословствующих философов-платоников для своих апелляций, то есть воспользовалась «шпаргалками» гностиков, и, разумеется, такие апологии ничего хорошего не дали и не прояснили позиции имяславцев, а еще более затемнили и исказили суть вопроса. Когда седовласые изгнанники с Афона пытались оперировать такими терминами, как «единство энергий имени и Именуемого»390 и «динамика имен»391, подсказанными Флоренским, Лосевым392 и другими, то в глазах православных богословов это учение становилось еще более подозрительным и опасным.
Из беседы с отцом Серафимом мы вывели заключение, что большинство монахов-имяславцев не стремились к каким-либо богословским открытиям и к «талисману молитвы», а в простоте сердца считали, что в имени Иисуса Христа открывается душе Бог.
Что касается той части имяславцев, которые хотели догматизировать свое учение и ссылались на аллегорические и метафорические выражения древних мистиков, то они повторяли в новом варианте лжеучения антропоморфистов393 с их плоским буквализмом в понимании духовного мира. Но все-таки жаль, что посланники Синода, защищая Православие, поторопились применить силу, не оставив возможности (хотя бы нескольких лет) очиститься мутной воде страстного противостояния. Во всяком случае, тогда картина стала бы яснее и догматические контуры ереси - более четкими для самих имяславцев.
Пастырский жезл Синода ударил по имяславцам, но, к сожалению, другим концом удар пришелся на всю «афонскую Русь». События на Афоне в чем-то напоминают смуту в Александрийской Церкви (конец IV века), когда архиепископ Феофил394, борясь с ересью оригенизма и антропоморфизма, при помонди войска разогнал монахов итрийской пустыни, причем пострадало немало православных. Как известно, святой Иоанн Златоуст заступился за нескольких изгнанных монахов, так называемых «долгих братьев», что послужило еще одной причиной враждебного отношения архиепископа Феофила с Константинопольским патриархом.
Впоследствии, в годы революции, большинство монахов, высланных с Афона, окончили жизнь мученически, и может быть, в этом был Промысл Божий. Для нас афонская трагедия - урок, как осторожно следует прикасаться к человеческому сердцу чтобы говорить о вере, необходимо стараться понять своего собеседника, а для этого нужны любовь и терпение. Но саму любовь нельзя подменять беспринципным соглашательством, в котором нет ни правды, ни любви.
Уже, наверное, нет в живых о. Серафима, он завещал похоронить его недалеко от кельи, где он подвизался, и теперь путников на Барганы встретит его могила с простым монашеским крестом. Я до сих пор вспоминаю высокого седого старца в светлом холщовом подряснике. Он напоминает мне одинокую сосну, стоящую в зимнем поле: она склонила ветви под тяжестью снега, как этот старый пустынник - плечи под тяжестью прожитых лет. И все-таки, когда я вспоминаю нашу встречу, у меня снова возникает то двойственное чувство, которое я испытал тогда. Старец вызвал у меня глубокое уважение, но правильнее было бы сказать - почтение перед его величественным видом и подвижнической жизнью. Когда я беседовал с другими пустынниками, то в сердце своем ощущал мир, какой-то неземной покой, как будто я входил в поле, освещенное незримым светом. Мое сердце раскрывалось, оно хотело впитать в себя окружающий их дух, как песок воду. Казалось, что ум безмолвствует, лишенный помыслов, и внимает сердцу. Часто бывает так: когда идешь к старцу, то много вопросов волнует тебя, а увидишь его - и все вопросы как будто забываются и исчезают, а если спросишь, то о самом главном - о духовной жизни и спасении. Около старца уже не беспокоит то, что творится в миру. Волны страстей, привязанностей, обид, забот и страха затихают, как улеглись волны Галилейского моря, когда Господь запретил буре, и настала тишина.