— И зря… Я разрабатывал, — сказал Некрасов. — Мне велели делать мелкие-мелкие движения пальцами всё время, пока не сплю, делать мелкие движения… Вот я и стал писать, в госпитале, лежа, карандашом. Ну, давайте со знакомством. Ты кто? Майор?
— Капитан.
— И я капитан. Будь здоров, капитан. Я очень рад, что мы повстречались.
— Вы уж простите, что я в вашу компанию…
— Не свисти, капитан. Ну, давайте!..
Мы, запрокинув головы, выпили до дна. Потом он попрощался и ушел.
— Бывает же такое? — сказал Некрасов, он был явно доволен. — Слушайте, Сима, пошли еще в какую-нибудь тошниловку, вдруг еще кого-нибудь встретим…
Хотите верьте, хотите нет, но всё было так.
— Знаете, эта сцена — как из пьесы Арбузова, — сказал я.
— Это — жизнь, молодой человек, словно сквозь замочную скважину…
— Да будет вам, — сказал я, и мы вышли на улицу. — Забудьте.
Мы деловито шли по Лубянке, мимо «Стрелы» — закрытого распределителя НКВД, мимо Московского управления в прекрасном особняке за фигурным забором, хотели было свернуть на Кузнецкий, но двинулись к метро. «Детского мира» еще не было, был еще Лубянский пассаж и отличный ресторанчик в подвале, на углу Рождественки. Туда мы не пошли, а перебежали на другую сторону, к метро «Дзержинская». Там, в угловом доме, тогда был продовольственный магазин. Мы переглянулись и вошли.
Боже, как иногда ярко запоминаются отдельные, вроде бы несущественные сценки многолетней давности! Я терпеть не могу словосочетания «как сейчас помню», но я действительно сейчас вспомнил, как он сказал: «Можно, я куплю пол-литра?» Как я полез в карман. Как он произнес: «Разрешите, я приду в ваш дом с бутылкой?» Как я в ответ сказал: «Тогда я куплю закуску». Как он кивнул и показал на окно: «Встречаемся тут…»
Мы вышли из магазина и двинулись к метро. Солнце било нам в спину, и на тротуаре четкими силуэтами чернели наши тени. Две, примерно одного роста. И я подумал: вот мы идем вдвоем, как шли, наверно, Станиславский и Немирович-Данченко, как раз оттуда, из «Славянского базара», после того исторического разговора… И так же их тени рисовались на тротуаре, только одна высокая, в шляпе, другая — сильно пониже, тоже в шляпе. А у нас не было шляп, и ветер, задувавший вдоль Никольской, вздыбливал наши волосы, и на черных тенях было видно, как поднимаются черные прядки…
Дома никого не было.
— Здорово, что мы пошли не на Рю де ля Пе, а сюда. Большая квартира, а там как-то всё давит, — сказал он.
Мы расставили бутылки, их оказалось две, я принес тарелки, разложили колбасу и свежий хлеб.
— Отличный батончик, — сказал он, помяв горбушку.
Откупорили одну.
Я достал из буфета хрустальные рюмки. Он звякнул одной о другую — дзы-нь!
— Льем в фамильные хрустали, — сказал он. — Ну, Сима, значит, какое-то время мы будем существовать если не вместе, то рядом. А?
— Да, — сказал я, — если только меня не выпрут до этого «какого-то времени».
И я рассказал ему про мои дела.
Он почернел, как тогда на обсуждении пьесы, после моего выступления.
— Ну, что за тра-та-та-та! — воскликнул он. — Что за мерзость!.. Евреев они не любят, сволочи! Что вы им все глаза мозолите? Давайте…
Мы выпили по первой. Потом я стал рассказывать ему про пьесу. Как, по-моему, надо ее ставить. Какое оформление. Что следовало бы уточнить, что убрать. Фантазия моя включилась, я почувствовал себя свободным, особенно подхлестнул меня удивленно-заинтересованный взгляд, которым он на меня смотрел. Я вспоминаю эти минуты как одни из счастливых в моей жизни. Стали говорить о том, про что пьеса. И вдруг словно с цели сорвались и начали говорить, да что говорить — орать о нашей жизни, о том, что творится в стране… Мы кричали, не закрывая рта, перебивая друг друга, о том, как всё это ужасно и с евреями, и с немцами Поволжья, и с крымскими татарами, и про весь этот кровавый маразм, что творился вокруг. В Киеве какой-то инженер повесился от ужаса, что его сошлют на Колыму, и всю его семью с ним, и старую маму… «Откуда вы знаете?» — спросили его накануне смерти. «Ссылками всегда всё кончалось, — ответил он, — а сейчас ими начинается…»
— Где Короленко? — закричал вдруг Некрасов. — Где эти благородные русские интеллигенты, которые всегда говорили правду властям в глаза? Жалкие трусы, почему мы молчим? Неужели нас так запугали, что мы потеряли облик человеческий? Я смолчу, но мама моя не смолчит… Гады! Гады! — Он произносил «хады». — Вот уж правда: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…» Неважно куда, лишь бы в бой… На ту еврейскую старуху, так на старуху — в бой! А несчастный инженер удавился… Какой позор!.. А ему, — он показал на меня, — эту долбанную «Снегурочку» не дали ставить!.. Тра-та-та-та!.. Вольный русский стих!.. Короленко на них нету!.. Деградация вонючая!.. Ну, японский бог, где Короленко?