Сперва общей толпой, а потом — уже на Владимирской — отдельными группами шли к Днепру. Читали друг другу. Забывали, где и когда живем. Все-таки юность. Возникало чувство общности. Говорили, перебивая друг друга, — многое накопилось у каждого на душе.
Человек убежденного бодрствования и веселого нрава, Виктор Некрасов легко знакомился, быстро сходился с людьми и так же легко расходился. Он не останавливался на выяснении причин того и другого. Так получалось, так сложилось. Он без предупреждения покидал вечернюю компанию. Всем или многим могло показаться, что он обиделся. Ничего подобного. Через несколько дней он так же неожиданно появлялся и мог с легкой душой продолжать прерванный разговор. Он казался мне несостоявшимся советским денди. Не дали развернуться. В нем было много артистичного, игрового, и ему нравились эти его качества. В них он спасался от жизненных тягот, от неразрешенности современного ему бытия.
Несколько раз мы встречались с Виктором Некрасовым на дому у Дмитрия Эриховича Урина на Мало-Васильковской, рядом с Кузнечной. Первый этаж. Старомодная квартира, прохладный кабинет Дмитрия Эриховича. Жена его Мифа умела радушно всех разместить и приготовить всех для общей беседы. Она поглощала внимание многих, в том числе и Некрасова. Впоследствии они подружились. Дмитрий Эрихович, автор книг рассказов и повестей, вышедших в киевских издательствах, естественно и по праву был в центре внимания. Он умел и любил рассказывать. Особенно оживленными были его рассказы в пору, когда он приезжал из Москвы, где жил его брат, тоже литератор, подписывавшийся Давурин, где он встречался с видными писателями. Его рассказы о Бабеле и Олеше, Паустовском и Славине, художественных выставках, концертах производили сильное впечатление. Сожалею, что они не записаны. Блестящий слог, поддержанный артистичным жестом, а главное — умение наблюдать и делать выводы.
Среди посетителей нашей студии были П. Глазов, Я. Хелемский, С. Спирт, А. Рохлин, И. Локштанов, Б. Минчин, А. Бродский, А. Тростянецкий, Г. Скульский, Л. Серпилин, Б. Палейчук… Всех не помню. Некоторые заняли определенное место в литературе. Среди них Виктор Некрасов.
Шло время нашей юности. Время, казалось бы, традиционной беспечности, хотя не было никаких оснований для беспечности. Некрасов казался мне неунывающим. У этого, думал я, жизнь пойдет без драм. Вокруг спорта и театра. Не тут-то было. Начало 30-х годов. Жесточайший украинский голод. Маниакальная борьба с национализмом (пишущий эти строки был заклеймен как украинский буржуазный националист). Мы старались вести беседы на улице, в саду, в лесу, но не в закрытых помещениях, в которых нам мерещились подслушивающие аппараты.
Мы вышагивали с Виктором от университета до Владимирской горки, от нее до «Арсенала», от «Арсенала» до Подола. Наши беседы надо измерять не часами, а километрами. Я читал стихи — свои и чужие. Он характеризовал их кратко, односложно. Не спешил с окончательными суждениями. Умел слушать. Это качество было в нем воспитано матерью Зинаидой Николаевной, с которой он не расставался до ее последнего дня и которая была для него первым человеком, как, собственно, и должно быть.
Напомню, что речь идет о начале 30-х годов, близящихся к их середине. Свободные собрания людей по поводу дней рождения, именин, свадеб, без поводов, хождение в гости постепенно сходили на нет. Люди чуждались друг друга, переставали друг другу доверять, страх овладевал душами людей.
При встречах с Некрасовым я не замечал этого повального, грозящего стать стадным явления. Он по-прежнему был доброжелателен, весел, но всё более ироничен, и эта ирония его всё более и более горчила. Мы не касались так называемых общих вопросов, проблем существования, политики. Говорили, главным образом, о девушках и об искусстве. Но при расставании без особой связи с предыдущими высказываниями он говорил:
— Будем терпеливы. Надежда питается терпением, иначе оно истощается.
Не ручаюсь за точность слов и за их порядок, но при его весело-грустном выражении глаз и смешинке, трепетавшей в уголках губ, он высказывал именно эту мысль. Более отчетливо помню его слова — опять-таки о терпении. Он высказывал их не как выношенный афоризм, а как обычную бытовую фразу, он никогда не любил романтической патетики и высокого штиля. Напротив, высокий штиль всегда пытался снизить.