Он и там, на чужбине, оставался Викой. Прежним Викой, добавлю я от себя. Об этом свидетельствовала и телеграмма, которую он прислал в Киев, когда узнал о смерти нашего общего друга, бывшего партизанского командира Я. Богорада. «Нинка. Рыдаю. Вика», — всего три слова было в этой депеше, полученной вдовой, тоже бывшей партизанкой.
Жизнь не изменила нашего Вику.
Когда-то нас в Киеве было четверо. Первым, не дожив до шестидесяти, ушел из жизни Леонид Волынский, талантливый художник и литератор, который в конце войны спас бесценные сокровища Дрезденской галереи, за что, как водится, награждены были другие. Затем я проводил в последний путь лауреата Государственной премии Николая Дубова, железного Колю. А в сентябре восемьдесят седьмого из Парижа пришло известие, что умер Виктор Некрасов.
Ну, а я… Я даже не могу положить цветы на его могилу, хотя он очень любил цветы и ежедневно приносил их своей матери. Если же у него не было денег, то цветочницы, торгующие в подземном переходе под площадью Октябрьской революции, давали их ему в долг.
«Опустела без тебя земля…»
Киев, 1989.
Славич Станислав
Платоныч
Вика любил дружить. Ему доставляло удовольствие проявить заботу, оказать внимание товарищу и тем более другу. Сам ходатаем и просителем по чьим-либо делам почти не выступал — в тех обстоятельствах это могло только навредить, помешать (да и от собственных забот не успевал отбиваться), но постоянно тревожился: «Сашке негде переночевать…», «У Рафы неприятности на студии…», «Гаврилу опять вызывали…», «Янчику нужны какие-то лекарства…» И практически, житейски чем мог помогал людям тоже.
Могу ли я забыть, как он, сам еле сводивший концы с концами, в дни крайнего моего безденежья, когда мне были отрезаны все пути, пытался сунуть в карман сотню рублей. Из тех денег, что время от времени подбрасывали ему друзья. Поистине готов был поделиться последним.
Любил дружить. Думаю, что это была одна из главнейших его черт. Она, кстати, чувствуется и во многих его вещах, стала сквозной темой — вплоть до последней «Маленькой печальной повести».
Отнюдь не претендуя на глубокомыслие, позволю себе заметить: человек одновременно существует как бы в разных измерениях. Для кого-то ты — один из многих, а для кого-то — средоточие мыслей и надежд.
Сколько капитанов Некрасовых было на фронте? Наверное, сотни. А для Зинаиды Николаевны Вика — единственный сын.
Я это к тому говорю, что при жизни Виктора Платоновича как-то сам по себе сложился кружок, где он был (вовсе к этому не стремясь) центром притяжения. Над этим можно, конечно, посмеиваться: кружок собутыльников, которые чаще всего разделяли с Викой застолье. Пусть так. А мы и не искали в нем пророка, законоучителя, «самого-самого». Он был добрый товарищ, верный друг, которым мы гордились.
Гордились его «Окопами Сталинграда».
Тем, как он, наш Вика, держится со всеми этими, выкручивающими ему руки. Чего стоило, когда он на каком-то важном собрании, где его прорабатывали, начал путать имена секретарей ЦК, называя Шелеста (первого секретаря) Скабой (этот ведал идеологией), а Скабу — Шелестом. Сначала, кажется, по незнанию перепутал, а потом вошел во вкус…
Тем, как на парткомиссии, когда его исключали, он говорил: «Вы думаете, что только вы меня изучаете? Я тоже изучаю вас…»
Его корили за легкомыслие. Думаю, не без основания. Да, бывал легкомыслен. Но был и серьезен. И всегда был добр. Я думаю, что ему нравилось казаться легкомысленным, несерьезным, дилетантом в литературных делах. Само же качество его прозы, важнейшие его поступки говорят, что Виктор Платонович Некрасов был очень серьезный человек.
Любил знакомить людей, которые ему нравились, радовался, если они потом тоже становились друзьями, но не печалился, когда ничего из этого не получалось. Познакомил — уже хорошо. Пусть знают друг друга.
Так было, когда вдруг пришла открытка: в Ялте, в такой-то гостинице живет Вася Шукшин. Зайди, передай привет, и выпейте за мое здоровье.
Не пошел и до сих пор жалею.