— Как все!
Вика, смеясь, мне об этом рассказывал.
Что же касалось прозы, здесь ему не требовалось консультаций. Вот открытка.
«17/VI-62.
Привет, Костя, из жемчужины Крыма — Ялты.
Жалеем, что пьем без тебя.
От души радуемся твоей прозе. Ей-богу, хорошо!
Как оно там в Варшаве? Как бимбер? С кем пил?
Не забывай.
Тут же еще и другие приложили руку. Ниже: «Миша» (это Пархомов). А внизу — уже слегка дрожащим почерком:
«Привет и от меня тоже! 3. Некрасова».
Типичный Некрасов: хочет похвалить, но, словно смущаясь и не желая выглядеть мэтром, тут же снижает, переходит на пресловутый «бытовизм».
Речь идет о моей повести «Авдюшин и Егорычев» («Новый мир», № 5 за 1962 г.). Варшава упоминается в связи с тем, что я там был в составе делегации в мае того же года.
Сколько людей было всегда вокруг него — тянулись встречно: Хуциев, Шпаликов, молодые артисты.
Когда снимался фильм по «Окопам Сталинграда» (название было другое), он по своей непоседливости и дотошности тоже часто крутился в группе. На первом же черновом просмотре обратил внимание на артиста, исполняющего роль Фарбера. Тот играл потрясающе точно и правдиво. Спросил у режиссера — фамилия ни о чем не говорила. Это был Иннокентий Смоктуновский.
Я уже упоминал: он любил писать письма — вероятно, особенно когда не писалось другое. Так вот. Моя дочь художница, рисует с детства. Однажды, — мы давно жили в другом месте, — он начал внимательно рассматривать ее рисунки, помещенные за стеклами книжного шкафа. Ей было тогда, наверное, лет двенадцать или меньше.
— Послушай, — спросил он, — почему они у тебя все такие грустные? Ты что, грустная?..
— Нет, — ответила она беспечно, — я не грустная, это жизнь такая…
Через какое-то время, может быть, через год, меня как-то познакомили с Виталием Семиным.
— О! — воскрикнул он живо, услышав мою фамилию. Я грешным делом подумал, что он хочет что-то сказать о моих стихах. Но у него было совсем другое:
— Мне о вас Виктор Платонович писал. Ведь это ваша дочка сказала: «Я не грустная, это жизнь такая»?..
Потом мы стали встречаться реже, только случайно. Без всякой видимой причины, просто так. В нем уже не наблюдалось той его шумной открытости. Всё шло как-то туго, в Киеве у него были неприятности. Некоторые, слышал, советовали ему перебраться в Москву. Но и здесь у него рассыпали набор двухтомника, да и слишком он был киевлянин.
В одну из годовщин массового расстрела он пришел в Бабий Яр. Там клубились толпы народа, никто к ним не обращался, и он взял это на себя. Он обещал людям, что здесь будет мемориал, памятник и всё, что этому месту подобает. Потом им были недовольны. А ведь всё случилось, как он говорил, да и могло ли случиться иначе!
Об его отъезде жалели многие. Я думаю, не ошибусь, если скажу: литература жалела. Еще в 1975 году в Минске на совещании, посвященном тридцатилетию Победы, Василь Быков сказал с трибуны о том, как много значит для всей литературы о войне книга Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда».
Сейчас Некрасова нет, но ясно, что книга эта осталась, ясно, что и останется. Несокрушимая сила искусства, как всегда, перевешивает. Тем более что в лучших его творениях столько света и добра!
Москва, 1988.
Гладилин Анатолий
Последние дни
Впервые Говоров заподозрил что-то неладное, когда Виктор Платонович отказался поехать в Шотландию. Приглашает университет, всё оплачивает, интересно, но не хочу. Это было так не похоже на Вику, обычно он пользовался каждым удобным случаем, чтобы сбежать из дому, особенно в путешествие за казенный счет. Может, подумал Говоров, для Вики после Австралии, Новой Зеландии, Японии и Бразилии Шотландия кажется близкой и скучной провинцией, вроде Курской области, а может, начинают сказываться годы? Все-таки Вика в возрасте, когда мелькание пейзажей за окном утомляет.
Впрочем, он даже был рад, что Вика остался в Париже. Ведь теперь каждый номер «Нового мира», «Знамени», «Дружбы народов» и других толстых советских журналов приносил сенсацию. Печатались «Белые одежды» Дудинцева, «Ночевала тучка золотая» Приставкина, рассказы Битова, ожидались «Дети Арбата» Рыбакова. Если раньше Говоров требовал, чтоб ему, как главному куратору (или чтецу, как хотите) советской прессы, добавляли молоко за вредность, то нынче журналы рвали из рук, за ними выстраивались очереди. Если Говоров не успевал первым распечатать конверт с «Огоньком» и припрятать журнал в стол, то «Огонек» бесследно исчезал, испарялся в воздухе. Концов не найдешь, хоть полицию с розыскными собаками вызывай. И это «Огонек», который при Софронове можно было заставить читать разве что по приговору народного суда! Пришлось Говорову завести железный ящик, складывать туда журналы и запирать на ключ.