Он был ревностный киевлянин, любил свой город, может быть, не так шумно, как одессит Одессу, но не менее истово. С удовольствием водил своих знакомых, особенно приезжавших из других городов, по киевским улицам, показывал достопримечательности. Излюбленным местом таких «экскурсий» был Подол, а более всего — Андреевский спуск. Тут он с какой-то гордостью показывал дом, в котором жил Михаил Булгаков, и комментировал события, описанные в «Белой гвардии», привязывая их к «топографии». Надобно напомнить, что в те времена о Булгакове почти никто ничего не знал и о доме на Андреевском спуске ведали немногие. Во всяком случае, мне лично он первый показал этот дом. Любовно хранил он фотографии Булгакова, его семьи, окружения и, указывая на исполненные то ли достоинства, то ли надменности аристократические лица, неизменно иронизировал — имея в виду известные пропагандистские стереотипы: «Ну, какова белогвардейская сволочь?!» В общем, он был едва ли не первым киевским «булгаковедом» — так сказать, неформальным.
Одним из первых заговорил он и о судьбе Успенского собора Киево-Печерской лавры. Тогда обязательной была официальная версия уничтожения величайшего шедевра Киевской Руси: взорван немецко-фашистскими оккупантами. Малейшее сомнение в этом считалось кощунственным. Но Виктор Платонович открыто говорил то, что втайне знали многие киевляне: собор уничтожили мы сами, заложив в него мины замедленного действия и затем взорвав их. Он собирал соответствующие доказательства, свидетельства, что-то писал об этом. Кажется, уже будучи за границей, он высказывался на эту тему печатно.
Послевоенная застройка Киева была для Виктора Платоновича как архитектора источником эстетических мучений. Впрочем, не только послевоенная. С уничтожающим сарказмом высказывался он о двух киевских монстрах, архитектурных символах эпохи — правительственном здании почти что на месте уничтоженного Михайловского Златоверхого собора и здании Совета Министров Украинской ССР на улице Кирова, построенных в стиле мрачною имперского монументализма. Болезненно воспринимал он и аляповатые официальные памятники, которыми принялись «украшать» Киев в 1960—1970-е годы. Кстати, о памятниках. С разговорами о них связано у меня одно конфузное воспоминание. Как-то в гостях у Виктора Платоновича были московские скульпторы, не помню уже, кто именно. Он возьми и спроси меня: какой из виденных мною в жизни памятников мне больше всего понравился. Я сказал: памятник Артему в Святогорске работы Кавалеридзе. Виктор Платонович удовлетворенно хмыкнул. Но я вдруг добавил: и скульптура «Рабочий и крестьянка» Мухиной, которую я видел в студенческие годы во время экскурсии на Всесоюзную Сельскохозяйственную выставку (так она тогда называлась). Надо было видеть, как скривился Виктор Платонович, будто от зубной боли, как он гримасничал и в конце концов, словно извиняясь перед своими гостями, шутливо-великодушно произнес: «Простим ему — он был юн».
Исключительное место в жизни Виктора Платоновича занимала забота о маме, Зинаиде Николаевне. Происходя из русской демократической дореволюционной интеллигенции, она сочетала широкую образованность и внутреннюю культуру с простотой и скромностью, но вместе с тем и моральным ригоризмом. Позже Виктор Платонович расскажет о ней в одном из очерков, вошедших в его книгу «По обе стороны стены» (Нью-Йорк, 1984). К тому времени, когда я начал посещать Некрасовых, Зинаида Николаевна была уже в очень преклонном возрасте, двигалась и говорила с трудом. Но сохранила некое суровое достоинство, заставляющее испытывать не только почтение, но и чуточку страха. С годами мать стала почти что беспомощной, и Виктор Платонович должен был постоянно находиться при ней. Неизменные раньше прогулки вдвоем с мамой становились всё реже и непродолжительнее, а всё больше Виктор Платонович просиживал у ее постели. Отпускала она его неохотно, да и сам он боялся оставить ее надолго. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что она была несколько деспотичной в своей любви к сыну. Во всяком случае, вспоминаю, как однажды в Ялте, где мы с Виктором Платоновичем встретились (он находился в Доме творчества писателей — очень любил этот ялтинский Дом, — а я лечился в тубсанатории в Алупке), она крайне строго выговаривала ему за то, что надолго оставил ее, — хотя на самом деле он отлучился буквально на десять минут, чтобы познакомить меня с Вениамином Кавериным. Дома, принимая гостей, Виктор Платонович старался расположиться так, чтобы разговор происходил на виду у мамы, — учитывая ее ревнивый интерес. Она уже плохо слышала, но время от времени вдруг включалась в разговор и что-то настойчиво переспрашивала. И сын терпеливо, ровным голосом (иногда по нескольку раз) ей всё объяснял. На телевизоре у Виктора Платоновича появился в 1969 году окаймленный траурной рамкой портрет чешского студента Яна Палаха, совершившего самосожжение в знак протеста против интернационалистской оккупации Чехословакии братскими социалистическими странами в августе 1968 года. Зинаида Николаевна время от времени спрашивала, чей это портрет, и каждый раз получала исчерпывающий ответ, будто речь о нем заходила впервые. Меня удивляло, как у Виктора Платоновича хватало времени и энергии еще на что-то, кроме забот о маме. То есть не хватало, конечно, но как он их находил…