С Зинаидой Николаевной у меня связано одно не совсем приятное для моего самочувствия воспоминание. Дело в том, что она неохотно отпускала сына еще по одной причине: частенько он возвращался навеселе. Этого она не любила и справедливо опасалась некоторых знакомых сына, специализировавшихся на странной угодливости перед этой слабостью Виктора Платоновича. Но я оказался в числе тех, к кому она прониклась доверием. Я действительно старался, как мог, оградить Виктора Платоновича от этих неизменных «своих боевых ста грамм», как он упорно и виновато пошучивал. Но вот однажды — не помню уже, по какому случаю, — и я не удержался. В превосходнейшем настроении мы возвратились к полуночи и радостно направились к Зинаиде Николаевне. Но она посмотрела так — на меня, не на Виктора Платоновича, — что я мигом отрезвел. С тех пор она изменилась ко мне, сделалась холоднее — или, может быть, мне так показалось по свойственной мне мнительности.
Круг знакомств Виктора Платоновича был очень обширен и чрезвычайно разнообразен. На квартире у него можно было встретить и писателей, и художников, и архитекторов, и кинематографистов (преимущественно не из числа преуспевающих, а из числа не очень признаваемых, а то и вовсе не признаваемых «верхами»), и «просто диссидентов». Всё совестливое, несогласное с официальной рутиной либо тянулось к нему, ища сообщества или поддержки, либо с ним так или иначе солидаризировалось. Через Виктора Платоновича в значительной степени осуществлялась связь киевской неконформистской интеллигенции с московской, более многочисленной и активной. У него часто останавливались «эмиссары» московских диссидентских групп.
Виктор Платонович знакомил меня со многими своими московскими друзьями, и за этим, как я понял, стояла забота о том, чтобы я, потерявший к тому времени возможность печататься на Украине, получил доступ к московским журналам. Иногда эта его забота принимала просто трогательный характер. Так, прочитав в рукописи мою статью о Сервантесе, он тут же позвонил в «Вопросы литературы» своему другу Л. Лазареву, принялся обзванивать другие редакции. Будучи в дружественных отношениях с «твардовской» редакцией «Нового мира», он постарался отрекомендовать меня, и я получил возможность печататься там. Впрочем, вскорости эта возможность была потеряна — в связи с разгромом «Нового мира».
У меня хранятся две записки от Александра Исаевича Солженицына, переданные через Виктора Платоновича.
Квартира Виктора Платоновича была всегда открыта для гостей, и их тут перебывало великое множество. А в конце 1960-х годов ее буквально оккупировали неугомонные молодые люди, раздражавшие Зинаиду Николаевну своей шумливостью, а некоторых его старых друзей — бравированием крайне резкими политическими суждениями. Последнее было в то время слишком опасно, чтобы относиться к этому легковесно. Возможно, случались среди этой публики и люди сомнительные, а то и провокаторы. Во всяком случае, некоторые из живших и гостивших у Виктора Платоновича оказались нечистыми на руку: исчезали редкие книги, а то и ценные вещи. Но он не замечал этого. И не только по слепой доверчивости. Но и потому, что видел других — и их ему важнее было видеть: честных, экзальтированных, бескомпромиссных… Наверное, он нуждался в этом общении с бесстрашной молодостью, а может быть, и более того — чувствовал внутреннее сродство с нею: его неувядающий дух упрямо тянулся к «безрассудному» максимализму молодости. Или в душе его происходила знакомая многим из нас внутренняя борьба между самооберегающей осмотрительностью и укоряющим, мучающим нравственным зовом — и этот последний побеждал? Кто знает. Но хорошо помню один случай. В ответ на увещевания и упреки друзей в том, что среди льнущих к нему молодых людей, которым он отдал себя на растерзание, есть и психически неуравновешенные, душевнобольные, — Виктор Платонович однажды обронил суждение, поразившее меня своей глубиной и справедливостью: «Они (то есть так называемые „душевнобольные“. — И. Д.) отличаются от нас (то есть „здравомыслящих“. — И. Д.) только тем, что они честнее». Действительно: в атмосфере брежневской «стабилизации» тот, кто всё додумывал до конца и был до конца честен, оказывался либо в тюрьме и концлагере, либо в «психушке», либо действительно терял психическое равновесие. Исключений было не так уж много. И не так уж часто естественное приспособление к объективным обстоятельствам удерживалось на грани, за которой начиналась беспринципность.