В повести Некрасова лексика, пусть и специальная, общедоступна. Командирский лаконизм, как выяснилось, не противопоказан «по-штатски» свободно построенной фразе, не допускающей кривотолков. Даже сравнения Некрасов предпочитает самые обиходные, моментально срабатывающие и не страшится их очевидности. «…Подбитый „хейнкель“… похож на злую раненую птицу, припавшую к земле и вцепившуюся в нее когтями». «Немцы летят прямо на нас. Они летят треугольником, как перелетные гуси. Летят низко — видны желтые концы крыльев, обведенные белым кресты, шасси, напоминающие выпущенные когти».
Очевидность граничит с банальностью. Но примелькавшийся образ неожиданно «перевертывается», обнажая свое нисколько не книжное происхождение.
«Подходит регулировщик.
— Во-он журавли полетели, — тычет он грязным, корявым пальцем в небо. — Никакой войны для них нет. Табачком не богаты, товарищ командир?
Мы даем ему закурить и долго следим за бисерным, точно вышитым в небе, треугольником, плывущим на юг. Слышно даже, как курлычат журавли.
— Совсем как „юнкерсы“, — говорит регулировщик и сплевывает, — даже смотреть противно…»
Однако художественная достоверность «Окопов Сталинграда» предопределена не только тем, что автор говорит лишь о досконально ему известном, о пережитом им. Он не говорит о том, что ему неизвестно или известно приблизительно.
Он синтезирует характеры, назначает героев на разные должности, поручает им разные роли. Но лишь в пределах жизненной области, вдоль и поперек исхоженной, исползанной им самим. И — ни шагу дальше.
Границы обозначает личный опыт автора. По этому поводу В. Некрасов писал в дальнейшем: «Нет, в искусстве, в литературе одним „так было“ не обойдешься. Оно необходимо, оно основа любого реалистического произведения. Но чтоб произведение стало, кроме того, и художественным, нужно еще и другое — „этого не было, но если б было, то было бы именно так“, или еще категоричнее — „не могло быть не так“. В этом и заключается различие между романом, повестью, рассказом и записками, дневниками или документальной прозой. Жанры эти вовсе не исключают друг друга, более того — внешне они могут быть очень схожи. Но внутренняя их сущность, принципы воздействия на читателя различны. Кстати, не могу здесь не сказать, что самой большой похвалой для меня было, когда мою повесть называли записками офицера. Значит, мне удалось „обмануть“ читателя, приблизить вымысел к достоверности. Это не страшный „обман“, за него не краснеют, без него не может существовать никакое искусство».
Некрасов не домысливает немцев, не копается в их психологии, не пробует раскрыть стратегические замыслы сторон.
Сколько книг, с завидной смелостью «додумывавших» фашистских офицеров и генералов, безбоязненно рисовавших Генеральный штаб, самодовольно гордившихся своей стратегической осведомленностью, намертво стало на библиотечных полках! А сталинградская повесть Некрасова жива.
Когда герои некоторых романов, посвященных сталинградским боям, утверждали, будто «отход к Волге был совершён планово», они принижали героизм сталинградцев.
Не слишком хитрая философия подобных произведений заключается в том, что, мол, внешний, показной порядок («плановый отход») неизменен, он важнее солдатского подвига, важнее организующей силы командиров, сумевших отступающие части исподволь превратить в полки наступления.
Антуан де Сент-Экзюпери в «Письме заложнику» (1942) между прочим заметил: «Порядок ради порядка оскопляет человека, отнимает у него важнейший дар — преображать мир и самого себя. Порядок создается жизнью, но сам он жизни не создает».
А несколькими строками выше Сент-Экзюпери восклицал: «Уважение к человеку! Уважение к человеку! Вот он, пробный камень!»
В сталинградские дни порядок наводился самыми крутыми мерами. После сталинского приказа № 227 специально созданные заградотряды пулеметными очередями должны были отсекать нашим частям путь к отступлению. Дисциплина ужесточалась, и отдельный человек не мог претендовать на уважительное к себе отношение. Однако В. Некрасов упрямо верил в него, в его способность вести долгий неравный бой, и, быть может, именно такой взгляд на участников сражения, ставшего историческим, сообщил повести запас жизненных сил, сделал ее своего рода ориентиром для будущих военных — и не только военных — писателей.