И в этом своем представлении Керженцев (вернее, Некрасов) не отличается от многих других.
Впрямь война, впрямь Сталинград раскрывали людей так. как они не раскрывались прежде.
Но для того, чтобы раскрылась система, ее потайные пружины, для того, чтобы стало явным скрываемое стереотипами, пропагандистскими лозунгами, наконец, обстоятельствами и напряжением боя, когда пределы видимости ограничены доступным твоему глазу, нужны, по меньшей мере, два условия: возможность наблюдать фронтовые события с разных точек, расположенных по вертикали, и — время, дабы осмыслить увиденное.
Начиная свою писательскую деятельность, В. Некрасов был лишен этих условий.
Война сводила Керженцева со многими людьми, умными и недалекими, образованными и малограмотными, вежливыми и грубыми. Встречались и близкие по гражданской профессии, кругу прежних интересов. Например, Астафьев не забывает о своей специальности, пытается собирать документы для будущих исследований.
Некрасов пишет о нем с нескрываемым раздражением: оттопыренный мизинец, сложенные трубочкой губы, бачки, розовые ногти. Вполне безобидное имя Астафьева — Ипполит — напоминает толстовского Ипполита Курагина, такого же недалекого и самоуверенного.
Откуда неприязнь? Будто среди дружков Керженцева все на подбор сверкают умом и ни один не страдает самоуверенностью? Отгадка в грациозном жесте, с каким Астафьев скрывается при появлении «юнкерсов».
И еще. Раненный в ягодицы Астафьев просит Керженцева прихватить при случае трофейный фотоаппарат и часики. Ладно, куда ни шло, историку может понадобиться «лейка». Но часики, ручные часики…
Астафьев — трус, Астафьев — корыстен. И то, что могло выглядеть забавным, выглядит противным, то, что могло вызывать снисходительность, вызывает неприязнь.
В сочетании трусости и корыстолюбия Эм. Казакевич усматривал закономерность нравственной нечистоплотности. В. Некрасов не вдаётся в анализ, не пытается установить взаимозависимость. Ему достаточно фактов, проявлений.
К своему непосредственному начальнику, дивизионному инженеру Устинову, Керженцев тоже не благоволит. Хотя капитан Устинов — знающий офицер, педантичный, обстоятельный. Велика беда — любит лишку поговорить, привержен к бумажке, отчетам, рапортам.
Секрет неприязни, однако, тот же. Его выдает связной Устинова: «Мой всё пишут, всё пишут… Как встанут, сразу за карандаш. Даже в уборную и то, по-моему, не выходят. Мин сильно боятся. Велели щит из бревен перед входом сделать и уборную рельсами покрыть».
Все пороки и добродетели относительны. Решает поведение в бою. Это — первая мера вещей, от этого признака зависят прочие качества, он ставит перед ними знак плюс либо минус, освещает человека, определяет тон, каким говорится о нем в повести.
Война — час открытий. Открытия на каждом шагу. Горькие и радостные, предвиденные и непредвиденные. Но совершаются они только в пятачке, куда ты брошен войной…
Некрасову повезло — он встретил Валегу, маленького, выносливого, неулыбчивого алтайца, и открыл чудесный человеческий характер.
Надо говорить «Некрасов», а не «Керженцев». Валега — личность действительная, реальная и имя подлинное. Валега был ординарцем Некрасова весной и летом сорок четвертого года. В повести он ординарец Керженцева при отступлении к Сталинграду и в дни Сталинградского сражения.
Дружба была недолгой, менее полугода. Некрасов, раненый, попал в санчасть, потом в госпиталь. Валега принес в санчасть бритвенный прибор, зубную щетку, мыло, планшетку с документами.
«Окопы Сталинграда» при их свободной композиции, свободном сюжетном построении можно представить себе, скажем, без Ширяева или Игоря. Но без Валеги «Окопов» не было бы.
Валега — человек из мира, незнакомого Керженцеву. Тайга, охота, тюрьма («За что-то судился, но за что — не говорит. Сидел. Досрочно освобожден. На войну пошел добровольцем»).
Пятно в Валегиной биографии не интригует Керженцева. Фронт, как правило, не знал предубеждений. Люди быстро и полно проверялись боем, анкетные пятна сводились кровью. Случалось, сын «врага народа», от которого до войны шарахались, как от чужого, на фронте получал офицерское звание, переставал ощущать себя, как сказал бы В. Гроссман, пасынком времени. (Кончится война — опять заставят ощутить).