Конечно, Некрасов не мог всего этого предвидеть, не мог предчувствовать и Керженцев, что дело способно принять такой оборот. Недальновидность? Вряд ли. Скорее чистота, интеллигентность, но и наивность, инфантильность мышления.
Однако какие-то предрассудки уже вошли в их сознание. Некрасов не удивлялся, что бывший арестант Валега, сражаясь за Родину, включает в это понятие и своих товарищей по окопам, и свою покосившуюся хибарку на Урале, и Сталина, «которого он никогда не видел, но который является для него символом всего хорошего и правильного». (В повести, правда, так думает только Валега, и Сталин в ней больше не упоминается).
Вскоре Некрасов раскусит Сталина, избавится от иллюзий на его счет. Да и к Чумакам отношение его изменится. Он будет воевать с ними, независимо от их национальной принадлежности, занимаемых постов. Вступится за молодых львовских художников, обложно обвиняемых в украинском национализме. За писателей-киевлян, которых метили тем же клеймом. Поднимет голос протеста, когда на месте Бабьего Яра задумают построить стадион…
Но всё это, как и многое другое, впереди. Сейчас он — участник недавнего Сталинградского сражения, автор повести, написанной под непосредственным его воздействием. Он не всегда угадывал перспективы, но благодушием страдал менее других собратьев по перу и редко ошибался, называя зло. Правда, зло это ему, как и большинству его товарищей по оружию, представлялось неизбежно теряющим силу. Таким он и рисовал его. Например, помощника командира по тылу Калужского, который утверждает: «Себя надо сохранить — мы еще можем пригодиться Родине». Первая половина фразы — святая правда: Калужский жаждал выжить. Вторая — ложь: на Родину ему плевать. Он слишком хотел себя сохранить, чтоб беспокоиться о Родине.
Калужский не очень-то занимал Некрасова. Он уделил ему мало внимания и совсем немного места. Однако хотел раздеть Калужского догола, чтобы потом со спокойной совестью — дело сделано — выкинуть.
Однако уже в Сталинграде, в отделе кадров, Керженцев и Игорь нос к носу сталкиваются с Калужским, свежевыбритым, поправившимся.
Смысл короткой сценки достаточно ясен: Калужский живуч, до чего живуч!
Представления Некрасова о добре и зле укладывались в полярные антитезы: смелость — трусость, бескорыстие — шкурничество, дружба — предательство. Добро и зло выпадали химически чистыми кристаллами.
Физическая храбрость — признак важнейший, но не исчерпывающий исследование. Некрасов идет к нравственному праву командира распоряжаться подчиненным и практическому претворению такого права.
Если во фразу Калужского: «Мы еще можем пригодиться Родине» внести небольшие поправки, смысл ее резко изменится. Когда командир думает, помнит, знает о своих солдатах: «Они еще могут пригодиться Родине», он сознает великую, ни с чем не сравнимую ответственность за судьбы, врученные ему.
Никакая личная смелость не избавляет от нее командира. К ней нельзя привыкнуть, как нельзя привыкнуть к смерти. Он может забыть о себе, но не смеет — о солдате. Он волен скомандовать солдату «иди!», но не волен сбросить груз, который взвалила на него короткая команда.
Рассказывая о начальнике штаба полка Абросимове, Некрасов не забегает вперед, боится быть предвзятым. Это Калужский проще пареной репы. Стоило появиться красной роже, сверкнуть золотозубым ртом — и всё готово. С Астафьевым тоже возиться не с руки — онегинские бачки, оловянный взгляд, картавит на французский манер. Портрет становится визитной карточкой.
От капитана Абросимова первое впечатление — нейтральное. И внешность нейтральная: «Небритое лицо. Серые холодные глаза. Прямой костистый нос. Волосы зачесаны под пилотку. Самое обыкновенное усталое лицо. Слишком холодные глаза».
Некрасов верен себе — бой покажет, бой словам не верит. И показывает.
Сначала меняется лицо Абросимова. Лицо то же — и не то же. Губы сжаты, холодные, острые глаза сощурены, смотрят неприветливо. Левый уголок рта слегка подергивается.
Настораживает не твердость, не резкость Абросимова, а нескрываемое более презрение к людям. Раз атака захлебнулась, то не почему-нибудь: солдаты трусят, отсиживаются по воронкам, командиры «думают-гадают».