Наконец, урядившись в валенки, дохи и пр., двинулись в путь.
Ехали на лошадях 300 вёрст по Енисею, день и ночь, благо луна светила вовсю. Владимир Ильич заботливо засупонивал меня и маму на каждой станции, осматривал, не забыли ли чего. Мчались вовсю, и Владимир Ильич — он ехал без дохи, уверяя, что ему жарко в дохе, — засунув руки во взятую у мамы муфту, уносился мыслью в Россию, где можно будет поработать вволю.
Приехали в Уфу, где Надежда Константиновна должна была ещё целый год отбывать ссылку. Мать Надежды Константиновны, Елизавета Васильевна, оставалась с нею.
Пару дней пробыл Владимир Ильич в Уфе и, поговоривши с публикой и препоручив меня с мамой товарищам, двинулся дальше, поближе к Питеру.
Так как в больших городах Владимиру Ильичу полиция жить не разрешала, то он поселился в Пскове. Псков был не так далеко от Петербурга, и Владимиру Ильичу было удобно из Пскова сноситься с партийными товарищами, договариваться с ними о совместной революционной работе, договариваться о связях, об адресах для переписки. Владимир Ильич собирался ехать за границу, чтобы там издавать общерусскую политическую газету. Надо было хорошенько всё продумать, обо всём договориться.
Перед отъездом за границу Владимир Ильич чуть не влетел. Приехал из Пскова в Питер одновременно с Мартовым. Их выследили и арестовали. В жилетке у него было две тысячи рублей, полученных от Тётки (А. М. Калмыковой), и записи связей с заграницей, писанные химией на листке почтовой бумаги, на которой было написано чернилами что-то безразличное — счёт какой-то. Если бы жандармы догадались нагреть листок, не пришлось бы Владимиру Ильичу ставить за границей общерусскую газету. Но ему «пофартило», и через дней десять его выпустили.
Потом он ездил ко мне в Уфу попрощаться. Он рассказывал о том, что ему удалось сделать за это время, рассказывал про людей, с которыми приходилось встречаться. Конечно, по случаю приезда Владимира Ильича был ряд собраний.
ПРИШЛОСЬ УЕХАТЬ ЗА ГРАНИЦУ
Закончилась ссылка Надежды Константиновны, и она торопится скорее к Владимиру Ильичу за границу, где уже к этому времени начала выходить общерусская марксистская газета Искра», созданная Владимиром Ильичём.
Из Москвы отвезла я свою мать в Питер, устроила её там, а сама покатила за границу. Направилась в Прагу, полагая, что Владимир Ильич живёт в Праге под фамилией Модрачек.
Дала телеграмму. Приехала в Прагу — никто не встречает. Подождала-подождала. С большим смущением наняла извозчика в цилиндре, нагрузила на него свои корзины, поехала. Приезжаем в рабочий квартал, узкий переулок, громадный дом, из окон которого во множестве торчат проветривающиеся перины.
Лечу на четвёртый этаж. Дверь отворяет беленькая чешка. Я твержу: «Модрачек, герр Модрачек». Выходит рабочий, говорит: «Я Модрачек». Ошеломлённая, я мямлю: «Нет, это мой муж». Модрачек, наконец, догадывается: «Ах, вы, вероятно, жена герра Ритмейера, он живёт в Мюнхене, но пересылал вам в Уфу через меня книги и письма». Модрачек провозился со мной целый день, я ему рассказала про русское движение, он мне — про австрийское, жена его показывала мне связанные ею прошивки и кормила чешскими клёцками.
Приехав в Мюнхен, — ехала я в тёплой шубе, а в это время в Мюнхене уже в одних платьях все ходили, — наученная опытом, сдала корзины на хранение на вокзале, поехала в трамвае разыскивать Ритмейера.
Отыскала дом, квартира № 1 оказалась пивной. Подхожу к стойке, за которой стоял толстенный немец, и робко спрашиваю господина Ритмейера, предчувствуя, что опять что-то не то. Трактирщик отвечает: «Это я». Совершенно убитая, я лепечу: «Нет, это мой муж».
И стоим дураками друг против друга.
Наконец, приходит жена Ритмейера и, взглянув на меня, догадывается: «Ах, это, верно, жена герра Мейера, он ждёт жену из Сибири. Я провожу».
Иду куда-то за фрау Ритмейер на задний двор большого дома, в какую-то необитаемую квартиру. Отворяется дверь, сидят за столом: Владимир Ильич, Мартов и Анна Ильинична…
Когда я приехала в Мюнхен, Владимир Ильич жил без прописки у этого самого Ритмейера. Комнатёшка у Владимира Ильича была плохонькая, жил он на холостяцкую ногу, обедал у какой-то немки. Утром и вечером пил чай из жестяной кружки, которую сам тщательно мыл и вешал на гвоздь около крана.
Вид у него был озабоченный, всё налаживалось не так быстро, как хотелось.
До моего приезда Владимир Ильич жил просто без паспорта. Когда я приехала, взяли паспорт какого-то болгарина, д-ра Йорданова, вписали туда ему жену Марицу и поселились в комнате, нанятой по объявлению в рабочей семье. Владимир Ильич, когда я приехала, рассказал, что он провёл, что секретарём «Искры» буду я, когда приеду. Это, конечно, означало, что связи с Россией будут вестись все под самым тесным контролем Владимира Ильича.
Связи с Россией очень быстро росли. Одним из самых активных корреспондентов «Искры» был питерский рабочий Бабушкин, с которым Владимир Ильич виделся перед отъездом из России и сговорился о корреспондировании. Он присылал массу корреспонденции из Орехово-Зуева, Владимира, Гусь-Хрустального, Иваново-Вознесенска, Кохмы, Кинешмы.
Он постоянно объезжал эти места и укреплял связи с ними. Писали из Питера, Москвы, с Урала, с Юга.
Поселились мы после моего приезда в рабочей немецкой семье. У них была большая семья — человек шесть. Все они жили в кухне и маленькой комнатушке. Но чистота была страшная, детишки ходили чистенькие, вежливые.
Я решила, что надо перевести Владимира Ильича на домашнюю кормёжку, завела стряпню. Готовила на хозяйской кухне, но приготовлять надо было всё у себя в комнате. Старалась как можно меньше греметь, так как Владимир Ильич в это время начал уже писать «Что делать?». Когда он писал, он ходил обычно быстро из угла в угол и шепотком говорил то, что собирался писать. Я уже приспособилась к этому времени к его манере работать.
Когда он писал, ни о чём уж с ним не говорила, ни о чём не спрашивала. Потом, на прогулке, он рассказывал, что он пишет, о чём думает. Это стало для него такой же потребностью, как шепотком проговорить себе статью, прежде чем её написать. Бродили мы по окрестностям Мюнхена весьма усердно, выбирая места подичее, где меньше народа.
Через месяц перебрались на собственную квартиру.
В Лондон мы приехали в апреле 1902 года.
На вокзале нас встретил Николай Александрович Алексеев — товарищ, живший в Лондоне и прекрасно изучивший английский язык. Он был вначале нашим поводырём, так как мы оказались в довольно-таки беспомощном состоянии. Думали, что знаем английский язык, так как в Сибири перевели даже с английского на русский целую толстую книгу. Когда приехали в Лондон, оказалось — ни мы не понимаем, ни нас никто не понимает. Попадали мы вначале в прекомичные положения. Владимира Ильича это забавляло, но в то же время задевало за живое. Он принялся усердно изучать язык. Стали мы ходить по всяческим собраниям, забираясь в первые ряды и внимательно глядя в рот оратору. Слушание английской речи давало многое. Потом Владимир Ильич раздобыл через объявления двух англичан, желавших брать обменные уроки, и усердно занимался с ними. Изучил он язык довольно хорошо.
Ильич изучал живой Лондон. Он любил забираться на верх омнибуса и подолгу ездить по городу. Ему нравилось движение этого громадного торгового города. Тихие скверы с парадными особняками, с зеркальными окнами, все увитые зеленью, где ездят только вылощенные кебы, и ютящиеся рядом грязные переулки, населённые лондонским рабочим людом, где посередине развешано бельё, а на крыльце играют бледные дети, оставались в стороне. Владимира Ильича всегда тянуло в рабочую толпу. Он шёл всюду, где была эта толпа, — на прогулку, где усталые рабочие, выбравшись за город, часами валялись на траве, в читалку.