Красные рубахи разорвали на знамёна и с пением революционных песен разошлись по районам.
Была белая майская возбуждающая питерская ночь. Полиции, которую ждали, не было.
Не удалось Ильичу больше выступать открыто на больших собраниях в ту революцию.
Вскоре состоялся Пятый (Лондонский) съезд партии.
Со съезда Ильич приехал позже других. Вид у него был необыкновенный: подстриженные усы, сбритая борода, большая соломенная шляпа.
После того как было подавлено вооружённое восстание, полиция начала преследование революционеров. Скоро Владимиру Ильичу стало опасно оставаться в Петербурге, пришлось перебраться в Финляндию. Там было удобно — Петербург был близко, к Владимиру Ильичу постоянно приезжали партийные товарищи.
Он поселился на станции Куоккала, неподалёку от вокзала. Неуютная большая дача «Ваза» давно уже служила пристанищем для революционеров. Ильичу отвели комнату в сторонке.
Ильич из Куоккалы руководил фактически всей работой большевиков. Через некоторое время я тоже туда переселилась, уезжала ранним утром в Питер и возвращалась поздно вечером.
В то время русская полиция не решалась соваться в Финляндию, и мы жили очень свободно. Дверь дачи никогда не запиралась, в столовой на ночь ставились кринка молока и хлеб, на диване стелилась на ночь постель на случай, семи кто приедет с ночным поездом, чтобы мог, никого не будя, подкрепиться и залечь спать. Утром часто в столовой мы заставали приехавших ночью товарищей.
К Ильичу каждый день приезжал специальный человек с материалами, газетами, письмами. Ильич, просмотрев присланное, садился сейчас же писать статью и отправлял её с тем же посланным. Почти ежедневно приезжал на «Вазу» Дмитрий Ильич Лещенко. Вечером я привозила каждодневно всяческие питерские новости и поручения.
Конечно, Ильич рвался в Питер.
Я редко видела в это время Ильича, проводя целые дни в Питере. Возвращаясь поздно, заставала Ильича всегда озабоченным и ни о чём его уж не спрашивала, больше рассказывала ему о том, что приходилось видеть и слышать.
Надежда Константиновна была секретарём Центрального Комитета нашей партии и встречалась с приходившими к ней по делу товарищами на пеке». «Явка» устраивалась обычно в таком месте, где бывало много народу, — в столовой, библиотеке, у врача, — чтобы не привлекать внимания полиции, одно время «явка» была в столовой политехнического института.
Как-то раз в эту столовую пришёл на «явку» один из партийных товарищей с Кавказа — Камо.
В народном кавказском костюме он нёс в салфетке какой-то шарообразный предмет. Все в столовке бросили есть и принялись рассматривать необыкновенного посетителя. «Бомбу принёс», — мелькала, вероятно, у большинства мысль. Но это оказалась не бомба, а арбуз. Камо принёс нам с Ильичём гостинцев — арбуз, какие-то засахаренные орехи. Он страстно был привязан к Ильичу. Бывал у нас в Куоккале. Подружился с моей матерью, рассказывал ей о тётке, сёстрах. Камо часто ездил из Финляндии в Питер, всегда брал с собой оружие, и мама каждый раз особо заботливо увязывала ему револьверы на спине.
Преследования революционеров всё усиливались. Полиция всё настойчивее искала Владимира Ильича, и оставаться дольше в Куоккале стало опасно.
Ильича товарищи отправили в глубь Финляндии, он жил в то время в Огльбю, на небольшой станции около Гельсингфорса, у каких-то двух сестёр-финок. Чужим чувствовал он себя в изумительно чистенькой и холодной, по-фински уютной, с кружевными занавесочкамл комнате, где всё стояло на своём месте, где за стеною всё время слышались смех, игра на рояле и болтовня на финском языке.
Ильич писал целыми днями свою работу по аграрному вопросу, тщательно обдумывая опыт пережитой революции. Часами ходил из угла в угол на цыпочках, чтобы не беспокоить хозяек. Я как-то была у него в Огльбю.
Ильича полиция уже искала по всей Финляндии, надо было уезжать за границу. Надо было опять податься в Швейцарию. Больно неохота было, но другого выхода не было. Да и необходимо было наладить за границей издание «Пролетария»[8], поскольку издание его в Финляндии стало невозможно.
Ильич должен был при первой возможности уехать в Стокгольм и там дожидаться меня.
В Питере мне надо было устроить больную старушку мать, устроить ряд дел, условиться о сношениях и потом уже выехать следом за Ильичём.
Пока я возилась в Питере, Ильич чуть не погиб при переезде в Стокгольм.
Дело в том, что его выследили так основательно, что ехать обычным путём, садясь в Або[9] на пароход, значило наверняка быть арестованным. Бывали уже случаи арестов при посадке на пароход. Кто-то из финских товарищей посоветовал сесть на пароход на ближайшем острове. Это было безопасно в том отношении, что русская полиция не могла там заарестовать, но до острова надо было идти версты три по льду, а лёд, несмотря на декабрь, был не везде надёжен. Не было охотников рисковать жизнью, не было проводников.
Наконец, Ильича взялись проводить двое подвыпивших финских крестьян, которым море было по колено.
И вот, пробираясь ночью по льду, они вместе с Ильичем чуть не погибли — лёд стал уходить в одном месте у них из-под ног. Еле выбрались. Потом финский товарищ, через которого я переправилась в Стокгольм, говорил мне, как опасен был избранный путь и как лишь случайность спасла Ильича от гибели. А Ильич рассказывал, что, когда лёд стал уходить из-под ног, он подумал: «Эх, как глупо приходится погибать».
Пробыв несколько дней в Стокгольме, мы с Ильичём двинулись на Женеву через Берлин.
Началась наша вторая эмиграция, она была куда тяжелее первой.
ОПЯТЬ ЗА ГРАНИЦЕЙ
Трудно было Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне после кипучей работы во время революции вновь привыкать к жизни за границей, надо было после поражения революции не хныкать, не поддаваться тяжёлым настроениям, а думать о том, как готовиться к новым боям. Надо было определить линию партии, продумать, каким путём идти.
Сначала жили в Женеве, в Швейцарии, потом через год переехали в Париж. Владимир Ильич засел за книги, целые дни проводил в библиотеке.
Заниматься в Париже было очень неудобно. Национальная библиотека была далеко. Ездил туда Владимир Ильич обычно на велосипеде, но езда по такому городу, как Париж, не то, что езда по окрестностям Женевы, — требует большого напряжения.
Осенью мы переменили квартиру, поселились на глухой уличке Мари-Роз, — две комнаты и кухня, окна выходили в какой-то сад. «Приёмной» нашей теперь была кухня, где и велись все задушевные разговоры.
Сейчас в этой квартире французские коммунисты создали Музей В. И. Ленина.
С осени у Владимира Ильича было рабочее настроение. Он завёл «прижим», как он выражался: вставал в 8 часов утра, ехал в Национальную библиотеку, возвращался в 2 часа. Много работал дома. Я усиленно его охраняла от публики. У нас всегда бывало много народу, была толчея непротолчённая. Приезжавшие из России с воодушевлением рассказывали, что там делается.
Живя мыслью о России, Ильич в то же время внимательно изучал и французское рабочее движение. Особенно внимательно наблюдал Ильич предвыборную кампанию. В ней всё тонуло в личной склоке, взаимных разоблачениях, политические вопросы отодвигались на задний план. Только некоторые собрания были интересны, понравилось выступление Вайяна. Старый коммунар, он пользовался особой любовью рабочих. Запомнилась фигура высокого рабочего, пришедшего с работы, с ещё засученными рукавами. С глубочайшим вниманием слушал этот рабочий Вайяна. «Вот он, наш старик, как говорит!» — воскликнул он. И с таким же восхищением смотрели на Вайяна двое подростков, сыновей рабочего. Но не везде ведь выступали Вайяны. А рядовые ораторы крутили, приспособлялись к аудитории: в рабочей аудитории говорили одно, в интеллигентской — другое.