Любил Ильич ходить в театр на окраины города, наблюдать рабочую толпу.
Любил ещё наблюдать быт. Куда-куда мы не забирались с ним в Мюнхене, Лондоне и Париже! Он хотел видеть жизнь немецкого, английского, французского рабочего, слышать, как он говорит не на больших собраниях, а в кругу близких товарищей, о чём он думает, чем он живёт.
Владимир Ильич связался с Лафаргом, зятем Маркса, испытанным борцом, мнение которого он особенно ценил. Поль Лафарг вместе с своей женой Лаурой, дочерью Маркса, жили в 20–25 верстах от Парижа. Они уже отошли от непосредственной работы. Помню, раз ездили мы с Ильичём на велосипедах к Лафаргам. Лафарги встретили нас очень любезно. Владимир стал разговаривать с Лафаргом о своей философской книжке, а Лаура Лафарг повела меня гулять по парку. Я очень волновалась — дочь ведь это Маркса была передо мной; жадно вглядывалась я в её лицо, в её чертах искала невольно черты Маркса.
Ильич ездил повидаться с матерью и Марией Ильиничной в Стокгольм, где и пробыл десять дней. Последний раз видел он в этот раз свою мать, предвидел он это и грустными глазами провожал уходящий пароход. Когда в 1917 году он вернулся в Россию, её не было уже в живых.
В 1911 году к нам в Париж приехал арестованный в Берлине в начале 1908 года с динамитом в чемодане т. Камо.
Камо попросил меня купить ему миндалю. Сидел в нашей парижской гостиной-кухне, ел миндаль, как он это делал у себя на родине, и рассказывал об аресте в Берлине, рассказывал о годах, когда он притворялся сумасшедшим, о ручном воробье, с которым он водился в тюрьме. Ильич слушал, и остро жалко ему было этого беззаветно смелого человека, детски наивного, с горячим сердцем, готового на великие подвиги и не знающего после побега, за какую работу взяться. В конце концов было решено, что Камо поедет в Бельгию, сделает себе там глазную операцию (он косил, и шпики сразу его узнавали по этому признаку), а потом морем проберётся на юг, потом на Кавказ. Осматривая пальто Камо, Ильич спросил: «А есть у вас тёплое пальто, ведь в этом вам будет холодно на палубе?» Сам Ильич, когда ездил на пароходах, неустанно ходил по палубе взад и вперёд. И когда выяснилось, что никакого другого пальто у Камо нет, Ильич притащил ему свой мягкий серый плащ, который ему в Стокгольме подарила мать и который Ильичу особенно нравился. Разговор с Ильичём, ласка Ильича немного успокоили Камо. Потом, в период гражданской войны, Камо нашёл свою «полочку», опять стал проявлять чудеса героизма.
Весной 1911 года под Парижем в местечке Лонжюмо была организована Владимиром Ильичём школа для приехавших из России рабочих-большевиков.
Владимир Ильич читал там лекции, Надежда Константиновна вела занятия с рабочими, учила их писать статьи и заметки в газеты.
Чтобы быть поближе к школе, семья Ленина переехала на это время в Лонжюмо.
Мы нанимали пару комнат в двухэтажном каменном домишке (в Лонжюмо все дома были каменные) у рабочего-кожевника и могли наблюдать быт рабочего мелкого предприятия. Рано утром уходил он на работу, приходил к вечеру совершенно измученный. При доме не было никакого садишка. Иногда выносили на улицу ему стол и стул, и он подолгу сидел, опустив усталую голову на истомлённые руки. Никогда никто из товарищей по работе не заходили к нему.
Невольно напрашивалось сравнение с Присягиным, тоже кожевником по профессии, жизнь которого была не легче, но который был сознательным борцом, общим любимцем товарищей. Жена французского кожевника с утра надевала деревянные башмаки, брала в руки метлу и шла работать в соседний замок, где она была подёнщицей. Дома за хозяйку оставалась девочка-подросток, которая целый день возилась в полутёмном, сыром помещении с хозяйством и с младшими братишками и сестрёнками. И к ней никогда не приходили подруги. Никогда никому в семье кожевника не приходила в голову мысль о том, что не плохо бы кое-что изменить в существующем строе. Бог ведь создал богачей и бедняков, значит, так и надо, — рассуждал кожевник.
Чтобы быть поближе к России, Владимир Ильич и Надежда Константиновна переехали в польский город Краков, который расположен недалеко от границы с Россией. Оттуда легче было налаживать переписку с революционерами, тайно работавшими в различных местах России, легче пересылать им революционную литературу.
Когда мы приехали в Краков, нас встретил товарищ Багоц-кий — польский эмигрант, политкаторжанин, который сразу же взял шефство над нами и помогал нам во всех житейских и конспиративных делах. Надо сказать, что в Кракове полиция не чинила никакой слежки, не просматривала писем и вообще не находилась ни в какой связи с русской полицией.
Мы приехали летом, и т. Багоцкий присоветовал нам поселиться в краковском предместье, так называемом Звежинце. Грязь там была невероятная, но близко была река Висла, где можно было великолепно купаться, и в километрах пяти Вольский лес — громадный чудесный лес, куда мы частенько ездили с Ильичём на велосипедах. Осенью мы переехали в другой конец города, во вновь отстроенный квартал.
С хозяйством дело было много труднее, чем в Париже. Не было газа, надо было топить плиту. Я попробовала было по парижскому обычаю спросить в мясной мяса без костей. Мясник воззрился на меня и заявил: «Господь бог корову сотворил с костями, так разве могу я продавать мясо без костей?»
Не только едущие в Россию заезжали в Краков, приезжали и из России посоветоваться о делах. Когда не было приездов, жизнь наша шла в Кракове довольно однообразно. «Живём, как в Шуше, — писала я матери Владимира Ильича, — почтой больше. До 11 часов стараемся время провести как-нибудь — в 11 ч. первый почтальон, потом 6-ти часов дождаться не можем».
Вся наша жизнь была заполнена партийными заботами и делами.
А в России опять стало неспокойно. На фабриках и заводах начались забастовки. Революционное движение развёртывалось всё шире.
Надвигавшаяся война несла с собой угнетение слабых национальностей, подавление их самостоятельности. Но война должна будет неминуемо — для Ильича это было несомненно — перерасти в восстание, угнетённые национальности будут отстаивать свою независимость. Это их право.
Лето 1914 года Владимир Ильич и Надежда Константиновна жили в горах, в Поронине.
Хотя давно уже всё пахло войной, но, когда война была объявлена[10], это как-то ошарашило всех. Надо было выбираться из Поронина, но, куда можно было ехать, было ещё совершенно неясно.
7 августа к нам на дачу пришёл поронинский жандармский вахмистр с понятым — местным крестьянином с ружьём — делать обыск. Чего искать, вахмистр хорошенько не знал, порылся в шкапу, нашёл незаряженный браунинг, взял несколько тетрадок с цифирью, предложил несколько незначащих вопросов. Понятой смущённо сидел на краешке стула и недоуменно осматривался, а вахмистр над ним издевался. Показывал на банку с клеем и уверял, что это бомба. Затем сказал, что на Владимира Ильича имеется донос и он должен был бы его арестовать, но так как завтра утром всё равно придётся везти его в Новый Тарг (ближайшее местечко, где были военные власти), то пусть лучше Владимир Ильич придёт завтра сам к утреннему шестичасовому поезду. Ясно было — грозит арест, а в военное время, в первые дни войны, легко могли мимоходом укокошить.