Владимир Ильич съездил к Ганецкому, жившему тогда в Поронинс, рассказал о случившемся. Владимир Ильич дал телеграмму в краковскую полицию, которая знала его как эмигранта.
Ильича беспокоило, как мы вдвоём с матерью останемся в Поронине, одни в большом доме.
Мы с Ильичём просидели всю ночь, не могли заснуть, больно было тревожно.
Утром проводила его, вернулась в опустевшую комнату. В тот же день Ганецкий нанял какую-то арбу и в ней добрался до Нового Тарга, добился свидания с окружным начальником — императорско-королевским старостой, наскандалил там, рассказал, что Ильич — член Международного социалистического бюро, человек, за которого будут заступаться, за жизнь которого придётся отвечать, видел судебного следователя, рассказал ему также, кто Ильич, и заполучил для меня разрешение на свидание на другой же день. Вместе с Ганецким по его приезде из Нового Тарга сочинили мы в Вену письмо члену Международного бюро, австрийскому депутату социал-демократу Виктору Адлеру. В Новом Тарге я получила свидание с Ильичём. Нас оставили с ним вдвоём, но Ильич мало говорил (была ещё полная неясность положения). Краковская полиция дала телеграмму, что заподозревать Ульянова в шпионаже нет основания, дал такую же телеграмму Марек из Закопане, ездил в Новый Тарг один известный польский писатель заступаться за Ильича.
Мне давали свидание каждый день. Рано утром с шестичасовым поездом выезжала я в Новый Тарг — езды там час, потом часов до одиннадцати болталась по вокзалу, почте, базару, потом было часовое свидание с Владимиром Ильичём.
В этой тюрьме по ночам, когда засыпало её население, он обдумывал, что сейчас должна делать партия, какие шаги надо предпринять для того, чтобы превратить разразившуюся мировую войну в мировую схватку пролетариата с буржуазией. Я передавала Ильичу те новости о войне, которые удавалось добыть.
Не передала следующего. Как-то, возвращаясь с вокзала, я слышала, как крестьянки громко — очевидно, мне на поучение — толковали о том, что они сами сумеют расправиться со шпионами. Если начальство даже выпустит ненароком шпиона, они выколют ему глаза, вырежут язык и т. д. Ясно было: оставаться в Поронине, когда выпустят Владимира Ильича, нельзя будет. Я стала укладываться, отбирать то, что надо обязательно будет взять с собой, что придётся оставить в Поронине. Хозяйство у нас совсем расстроилось. Домашнюю работницу, которую пришлось взять на лето ввиду болезни матери и которая рассказывала соседям всякие небылицы про нас, про наши связи с Россией, я постаралась сплавить поскорее в Краков, куда она стремилась, выдав ей деньги на проезд и жалованье вперёд. Помогала нам топить русскую печь, ходить за продуктами девочка соседки. Моя мать — ей было уже 72 года — очень плохо себя чувствовала, она видела, что что-то случилось, но неясно сознавала, что именно. Хотя я ей сказала, что Владимира Ильича арестовали, но временами она толковала, что его мобилизовали на войну; она волновалась, когда я уезжала из дому: ей казалось, что и я куда-то исчезну, как исчез Владимир Ильич. Раз надо мне было получить какое-то удостоверение от того крестьянина-понятого, над которым издевался жандарм во время обыска. Я ходила к нему куда-то на край села, и долго мы разговаривали с ним в его избе — типичной избе бедняка, что это за война, кто за что воюет, кто заинтересован в войне, и он дружески провожал меня потом.
Наконец, 19 августа Владимира Ильича выпустили из тюрьмы. С утра я по обыкновению была в Новом Тарге, на этот раз меня даже пустили в тюрьму помочь взять вещи. Мы наняли арбу и поехали в Поронин. Пришлось там прожить около недели, пока удалось получить разрешение перебраться в Краков.
Ехали мы из Кракова до швейцарской границы целую неделю. Долго стояли на станциях, пропуская военные поезда. Вагоны были испещрены разными надписями-директивами, что делать с французами, англичанами, русскими: «Jedem Russ ein Schuss!» («Каждого русского пристрели!»)
В Вене останавливались мы на день, чтобы получить нужные удостоверения, устроить дело с деньгами, телеграфировать в Швейцарию, чтобы получить чьё-либо поручительство, без чего не пустили бы в Швейцарию. В Вене Рязанов возил Владимира Ильича к В. Адлеру, который помог вызволить Ильича из-под ареста. Адлер рассказывал, как он разговаривал с министром. Тот спросил: «Уверены ли вы, что Ульянов — враг царского правительства?» — «О, да! — ответил Адлер. — Более заклятый враг, чем ваше превосходительство». От Вены до швейцарской границы доехали довольно скоро.
Швейцария не принимала участия в войне, и поэтому жить в Швейцарии было безопасно.
5 сентября въехали, наконец, в Швейцарию, направились в Берн.
Мы ещё не решили окончательно, где будем жить — в Женеве или Берне, пока сняли комнату в Берне.
Немедленно же Ильич стал списываться с Женевой о том, есть ли там едущие в Россию (их надо было использовать для завязывания связи с Россией), выяснил, сохранилась ли русская типография, можно ли там будет издавать русские листки и т. д.
Вначале не все революционеры понимали, что нужно делать, когда идёт война. Владимир Ильич ясно видел, что эта война грабительская, что драка идёт между капиталистами, которые преступно гонят рабочих и крестьян на смерть ради прибылей кучки богачей. Вот это со всей страстностью разъяснял Владимир Ильич в своих работах, призывал рабочих и крестьян всех стран обратить оружие не против своих братьев из других стран, а против своих правительств. Он призывал революционеров всех стран объединиться, выступить против войны.
В общем, голоса интернационалистические звучали ещё очень слабо, разрозненно, неуверенно, но Ильич не сомневался, что они будут всё крепнуть. Всю осень у него было приподнятое боевое настроение.
Воспоминание об этой осени у меня переплетается с осенней картиной бернского леса. Осень в тот год стояла чудесная. В Берне мы жили на Дистельвег — маленькой, чистенькой, тихой улочке, примыкавшей к бернскому лесу, тянувшемуся на несколько километров.
Мы часами бродили по лесным дорогам, усеянным осыпавшимися жёлтыми листьями. Иногда мы сидели на солнечном откосе горы, покрытой кустарниками. Ильич набрасывал конспекты своих речей и статей, оттачивал формулировки, я изучала по Туссену итальянский язык. Ильичу понадобилось поработать в цюрихских библиотеках, и мы поехали туда на пару недель, а потом всё откладывали да откладывали своё возвращение в Берн да так и остались жить в Цюрихе, который был поживее Берна. В Цюрихе было много иностранной революционно настроенной молодёжи, была рабочая публика, социал-демократическая партия была более лево настроена и как-то меньше чувствовался дух мещанства.
Пошли нанимать комнату. Зашли к некой фрау Прелог. Устроились было мы у ней, но на другой день выяснилось, что возвращается прежний жилец. Фрау Прелог попросила нас найти себе другую комнату, но предложила нам приходить к ней кормиться за довольно дешёвую плату. Мы кормились, должно быть, там месяца два; кормили нас просто, но сытно. Ильичу нравилось, что всё было просто, что кофе давали в чашке с отбитой ручкой, что кормились в кухне, что разговоры были простые — не о еде, не о том, что столько-то картошек надо класть в такой-то суп, а о делах, интересовавших столовников фрау Прелог. Правда, их было не очень много, и они часто менялись.
Нас никто не стеснялся, и, надо сказать, в разговорах этой публики было гораздо более «человеческого», живого, чем в чинных столовых какого-нибудь приличного отеля, где собирались состоятельные люди.
Я торопила Ильича перейти на домашний стол.
Потом всё время, встречаясь на улице с фрау Прелог, Ильич всегда её дружески приветствовал. А встречались мы с ней хронически, ибо поселились неподалёку, в узком переулочке, в семье сапожника.
Многое хотелось Ильичу додумать до конца, дать своим мыслям дозреть, и потому мы решили поехать в горы. Мы поехали на шесть недель в кантон Сен-Гален, неподалёку от Цюриха, в дикие горы, в дом отдыха Чудивизе, очень высоко, совсем близко к снеговым вершинам. Дом отдыха был самый дешёвый — 2 1/2 франка в день с человека. Правда, это был «молочный» дом отдыха — утром давали кофе с молоком и хлеб с маслом и сыром, но без сахара, в обед — молочный суп, что-нибудь из творога и молока на третье, в 4 часа опять кофе с молоком, вечером ещё что-то молочное. Первые дни мы прямо взвыли от этого молочного лечения, но потом дополняли его малиной и черникой, которые росли кругом в громадном количестве. Комната наша была чистая, освещённая электричеством, безобстановочная, убирать её надо было самим, и сапоги надо было чистить самим. Последнюю функцию взял на себя, подражая швейцарцам, Владимир Ильич и каждое утро забирал мои и свои горные сапоги и отправлялся с ними под навес, где полагалось чистить сапоги, пересмеивался с другими чистильщиками и так усердствовал, что раз даже при общем хохоте смахнул стоявшую тут же плетёную корзину с целой кучей пустых пивных бутылок. Публика была демократическая. В доме отдыха, где цена за содержание 2 1/2 франка с человека, «порядочная» публика не селилась.