– Извините, что прерываю, – нетерпеливо встрял Шанахэн, – но я придумал стих. Сейчас-сейчас, погодите минутку.
– Что?!
– Слушайте, друзья. Слушайте, пока не забыл.
– Господи Иисусе, Шанахэн, вот уж никогда не думал, что у вас тоже дар, – изумленно произнес Ферриски, широко раскрыв глаза и обмениваясь улыбками с Ламонтом, – никогда и подумать не мог, что в вас такое сокровище. Вы только посмотрите на нашего пиита, мистер Ламонт. А, каков?
– Круто, Шанахэн, клянусь, это было круто, – сказал Ламонт. – Давайте пять.
Протянутые руки встретились, и благородное дружеское рукопожатие свершилось на фоне пылающего камина.
– Ладно-ладно, – сказал Шанахэн, похохатывая горделиво, как павлин, – смотрите руку не оторвите. Вы мне льстите, господа. Вот бы сейчас отпраздновать, по десять кружечек на каждого!
– Узнаю крутого Шанахэна, – сказал Ламонт.
– Прошу тишины в зале суда, – предупредил Шанахэн.
Мерное бормотание, доносившееся с кровати, возобновилось:
Закончив эту долгую песнь, вернулся Суини из Фиой-Гавли в Бенн Боган, а оттуда направился в Бенн-Фавни, и дальше – в Рат-Мурбулг, но нигде не мог он укрыться от зоркого взгляда ведьмы, покуда не добрался до Дун Соварки, что в Ольстере. Обратился он лицом к ведьме и прыгнул что было силы с самой верхушки крепостной башни. Ведьма, не раздумывая, кинулась за ним и низринулась в пропасть, в клочья изодравшись об острые скалистые уступы, пока не упали кровавые ее останки в глубь морскую – так и сгинула она в погоне своей за Суини.
Потом странствовал он еще по многим местам месяц и еще полмесяца, останавливаясь передохнуть на поросших мягкой травой-муравой холмах, на обдуваемых свежим прохладным ветром вершинах, а по ночам находя пристанище в густых древесных кронах, и продолжалось то месяц и еще полмесяца. Прежде чем покинуть Каррик-Аласдар, сочинил он прощальные стихи, сетуя на постигшие его многие муки и печали.
После чего двинулся Суини в свой скитальческий путь, пока не пересек наконец гибелью грозившее бурное море и не очутился в царстве бриттов, где повстречал человека, страдавшего таким же недугом, – безумного бритта.
– Коли ты безумец, – обратился к нему Суини, – то скажи мне, как тебя звать-величать.
– А зовут меня Фер Калле, – отвечал тот.
И стали они, неразлучные, странствовать вместе в мирном согласии, переговариваясь между собою изысканными стихами.
– О Суини, – молвил Фер Калле, – пусть каждый из нас двоих блюдет другого, покуда мы любим и доверяем друг другу, и пусть кто первым заслышит крик цапли над сине-зеленой водой, или звонкий голос корморана, или как прыгает лесной кулик с ветки на ветку, или как поет, проснувшись, ржанка, или как хрустит-похрустывает сухостой, или кто первым увидит тень птицы в небе над лесом, – тот пусть окликнет и предостережет другого, дабы мы могли не мешкая улететь прочь.
И так странствовали они вдвоем многое множество лет, когда вознамерился безумный бритт сообщить Суини некую весть.
– Воистину должно нам сегодня расстаться, – сказал он, – ибо конец моей жизни близок и я должен отправиться туда, где мне суждено умереть.
– Какого же рода то будет смерть? – спросил Суини.
– Нетрудно ответить, – сказал бритт. – Отправлюсь сей же час в Эас-Дубтах, и порыв ветра налетит, и подхватит меня и швырнет в бурный водопад, где я утону, а после похоронят меня на святом кладбище, и вниду я в Царствие Небесное. Таков мой конец.
Выслушав эту речь, произнес Суини прощальные стихи и вновь взвился в поднебесье, держа путь – наперекор страхам, и ливням, и бурям, и снегу – в Эрин, находя себе приют то здесь, то там, на вершинах и в низинах, в дуплах могучих дубов, и не ведал он покоя, покуда не достиг вновь вечно благодатной долины Болкан. И встретил он там умалишенную, и обратился в бегство, легко, бесшумно, призрачно взмывая над пиками и вершинами, пока не очутился в долине Борэхе, лежащей на юге, где и сложил такие строфы:
После долгого пути и рысканья в поднебесье на закате достиг Суини берега широко разлившегося Лох-Ри и устроился той ночью на покой в развилке дерева в Тиобрадане. И ночью той обрушился на дерево то снегопад: самый суровый снегопад из всех снегопадов, которые выпали на долю Суини с того дня, как тело его покрылось перьями, что и подвигло его сочинить такие строфы: