О водоплавающих

– Верно говорите, – отозвался Кривая Пуля. – Побольше мха.

Путники приложили влажные губки лишайника и куски зеленого мха к глубоким ранам на теле Суини, привязав их молодыми гибкими побегами, и почти сразу же мхи и лишайники покрылись красными пятнами, коркой запекшейся густой крови. Впавший в беспамятство Суини все еще продолжил бормотать бессвязные строки:

Поразил я Ронана копьем
перед всем моим войском.
И святой отправил меня
полетать вместе с птицами.

Я Суини, голоден и худ,
худ, изглодан голодом лютым.
Ряски зелень, ягоды пурпур,
ими рот мой окрашен.

В кроне тисовой был мой дом,
муки многие здесь я принял,
злые ветви язвили мне плоть,
не спущусь обратно.

– Все в порядке, парень, – произнес Кейси, ласково похлопывая Суини по обложенному мхом боку, – ничего, выкарабкаешься. Мы еще погуляем, слово даю.

– Одна пуля, и конец всем мучениям, – сказал Коротышка. – Само Провидение призывает к этому акту милосердия.

– Как бы мне хотелось, – учтиво, но внушительно произнес Пука, – чтобы вы спрятали наконец свое смертоносное оружие и умерили свою кровожадность. Неужели вы не видите, что бедняге нездоровится?

– Что с ним такое? – поинтересовалась Добрая Фея.

– Грохнулся с самой верхотуры, – ласково сказал Кривая Пуля. – Так можно и шею себе сломать, верно, мистер Кейси?

– Шею не шею, но копчик – точно, – ответил Кейси.

– А может быть, он пьян? – предположила Добрая Фея. – Лично я не испытываю ни малейшей симпатии ко всяким там свихнувшимся пропойцам.

– Пропустить иной раз нечетный стаканчик – большой беды в том нет, – ответил Пука. – Пить в меру даже полезно. Но если хлещешь с утра до вечера, так сказать запоями, это, конечно, дело другое.

Калека пошевелился на своем жестком ложе и пробормотал:

Быть бы нам в Самайн вплоть до мая,
до утиного перелета,
то в одной, то в другой чащобе,
средь сплетенья плюща.

Воды дивного Глен-Болкана
внемлют гомону стай,
сладкозвучны его потоки,
острова и реки.

В кроне дерева в Келл-Лугайде
быть бы нам совсем одному,
быстрый ласточек лет на пороге лета,
руки прочь от меня уберите.

– Нет, судя по всему, пьяницей его не назовешь, – сказала Добрая Фея.

– Пустяки, дружище, – бодрым голосом произнес Кривая Пуля, – стоит человеку слегка затемпературить, как у него может начаться бред, даже самый крепкий полезет на стену, если у него двусторонняя пневмония. Был у меня как-то дядька, так он на крик орал, после того как однажды попал под ливень и расчихался. Нет ли у кого градусника, или смерить ему пульс?

– Может быть, вам станет легче, если надеть темные очки? – вежливо поинтересовался Пука.

– Самое лучшее для него сейчас – ерш, – сказала Добрая Фея, – бутылку крепчайшего пива на полстакана джина.

– Ну-ка, помогите мне кто-нибудь его поднять, – сказал Кейси. – Придется нам прихватить его с собой, иначе, ей-Богу, со стыда помру, если мы оставим бедного ублюдка помирать тут, на сырой земле. Дайте-ка мне кто-нибудь руку.

– Взялись, – произнес Кривая Пуля.

И вот крепкая парочка, упиваясь своим несокрушимым здоровьем, играя бицепсами и трицепсами, подхватила с обеих сторон полубездыханного короля Суини, склонясь над ним сопящими красными лицами, и каблуки их глубоко ушли в устилавший землю дерн от осторожного усилия, с которым они водрузили безумца на его ослабевшие, подгибающиеся ноги.

– Перья не помните, – грубовато произнес Коротышка, – и так весь как ощипанный.

Безумец моргал и щурился от слепящих лучей небесного прожектора, бормотал под нос стихи и, запинаясь и пошатываясь, бродил по поляне, поддерживаемый своими поводырями.

Пусть бессчетны мои скитанья,
пусть в лохмотьях платье,
самолично хожу я дозором
по вершинам гор.

О, орляк коричнево-бурый,
красным ризы твои окрасились,
боле нет приюта изгою
в твоей пышной кроне.

Ряска да орех на рассвете,
да лесные яблоки в полдень,
да воды полакать студеной,
ваши пальцы терзают мне плечи.

– Сделали бы лучше ему изо мха кляп, – проворчала Добрая Фея. – Неужели мы будем торчать здесь до скончания века и слушать этот вздор? В этом кармане дурно пахнет, у меня даже голова разболелась. Что вы обычно в нем носите, сэр?

– Ничего особенного, – ответил Пука, – просто табак.

– Странный запах у вашего табака, – сказала Добрая Фея.

– Шиллинг и шесть пенсов серебром за унцию, – ответил Пука. – Махра, как принято выражаться.

– Как ни выражайся, – сказала Добрая Фея, – а вонища от него будьте-нате. Если я заболею, вам придется оплачивать врачебные услуги.

– Будьте осторожнее, – предупредил Пука.

– А теперь чуток поживей, ты же у нас парень крепкий, – подбадривал Кейси короля, – глядишь, к вечеру доберемся до какого-нибудь жилья, уложим тебя на койку, виски дадим хлебнуть, чтобы крепче спалось.

– Нальем кружку горячего пунша и дадим сливочного печенья, да еще с маслицем, – сказал Кривая Пуля, – ты только иди, иди, соберись, приятель, возьми себя в руки.

И, тараторя наперебой, путники окружили немощного короля кольцом, уговаривая, улещивая и упрашивая его; они потчевали Суини сладкими речами и витиеватыми напевными фразами, составленными из изысканных слов, и обещали ему метеглин, и тягучий, вязкий и черный, как смола, мед, и добычу, похищенную из ульев горных пчел, и толстые, с хрустящей корочкой ломти сытного пшеничного хлеба, смоченные в благоухающих мускусом винах и пропитанные бельгийским шерри, наливные плоды и роящихся мохнатых, пресыщенных медом пчел, полные закрома вызолоченного солнцем зерна из житниц Востока, которое просыпается золотым дождем, когда рука подносит его ко рту, и чернильно-черные плитки хорошо продымленного табака, трубки из вишневого комля и пенки, кальяны и наргиле, глиняные трубки и трубки из древесины пекана, трубки со стальными чубуками и эмалевыми чашками, уютно покоящиеся в футлярах из лоснистого синего плюша, большой ящик для трубок и подставку для них, хитроумно помещенные в один обтянутый черным прочным кожезаменителем чехол, натянутый на крепкий каркас из кедра, покрытый искусной, замысловатой резьбой, – всю эту красоту, упакованную в замечательный прозрачный целлофан, подарок, предназначенный согреть сердце любого завзятого курильщика. Не колеблясь, обещали они ему щетинистый бекон, основное пропитание сельских жителей, и сочные бараньи отбивные, напитанные молодой кровью, поспевающие к осени плоды ямса, под тяжестью которых гнутся ветви столетних деревьев, гирлянды румяных сосисок и два лукошка неописуемо свежих яиц, которые курица несла прямо в терпеливо подставленную руку. Они манили его рассказами о салатах, и о густых сладких кремах, и о разложенных на блюде в живописном беспорядке шершавых мясистых стеблях вареного ревеня, полезного для кишечника и несравненного слабительного, об оливках, желудях и пирогах с крольчатиной, о жареной на вертеле, пахнущей дымком дичи и о крепком до черноты чае в чашках из толстого, как губы мулата, дельфтского фаянса. Они живописали ему тот счастливый миг, когда он возляжет на пышные, лебяжьим пухом набитые перины, заботливо положенные на пружинистые переплетенные камыши и укрытые от нескромных взглядов балдахином из медвежьих шкур и сафьяна, поистине царское ложе, предназначенное для плотских утех, и полторы тысячи смуглокожих наложниц, постоянно ожидающих лишь мановения руки своего повелителя, которым он возвестит о том, что час желания пробил. О колесницах толковали они ему и о поджаристых пирогах, истекающих пурпурным соком, о высоких кувшинах, укрытых шапкой портерной пены, о стенаниях закованных в цепи пленников, коленопреклоненно взывающих к его милосердию, и о врагах, униженно пресмыкающихся во прахе и возводящих к нему в немой мольбе белки своих глаз. Они напомнили ему о том, как мечется пламя в камине в холодную ночь, как сладко спится в предрассветных сумерках, и о свинцово-тусклом взгляде рассеянных глаз – царственном забвении. Так разговаривая, брели они сквозь сумрак лесной чащобы, внезапно выныривая на залитые солнцем поляны.