– Теперь возьмем скрипку, – сказал Ферриски.
– Черт меня побери, скрипка – всему голова, – сказал Ламонт, – для меня всему голова – скрипка. Дайте ее такому парню, как Люк Мак Фадден, и вы будете рыдать как дитя, стоит ему заиграть. Голос – это номер первый, не спорю, однако вспомните, какое количество музыкальных шедевров было создано именно для скрипки! Вам когда-нибудь доводилось слышать бессмертные звуки скрипки в Костыльной сонате, когда все четыре струны играют вместе, все эти надрывные тремоло и глиссандо, так что, бывало, все ноги себе оттопчешь, так и притопываешь, так и тянет в пляс! Нет, скажу я вам, скрипка и только скрипка. У вас, конечно, может быть свое мнение, мистер Ферриски: голос – великая вещь. А мне подайте смычок и скрипку, да еще такого игреца, как Люк Мак Фадден – простой бродяга-лудильщик. Дух от него такой, что с ног сшибает, но, не сойти мне с этого места, не было и не будет по всей Ирландии лучшего скрипача.
– Скрипка – это, конечно, тоже о-го-го! – согласился Ферриски.
– Не очень-то удобная это штука, ваша скрипка, – сказал Шанахэн, – пока там ее приладишь. Потом, говорят, если долго на ней играть, пальцы скрючивает...
– Тем не менее скрипку, – продолжал Ферриски, медленно и авторитетно взвешивая каждое слово, – следует считать номером вторым после голоса. Вы не против, мистер Ламонт? Адам пел...
– Что правда, то правда, – ответил Ламонт.
– Но играл ли он на скрипке? Клянусь Всевышним, нет. Если бы в руки нашим прародителям, мистер Ламонт, еще тогда, в Эдемском саду, попала скрипка...
– Они бы, разумеется, сделали из нее вешалку, – сказал Ламонт, – но, как бы там ни было, нет нежнее инструмента. При условии, разумеется, если она попадет в достойные руки. Разрешите побеспокоить вас, мистер Ферриски?
Доверху полная сахарница плавно перешла из рук в руки в наступившем затишье. Вразнобой зазвучали чайные ложечки, и хлеб был проворно намазан маслом и разрезан на три равные части; одновременно мужчины подтягивали на коленях брюки и поскрипывали стульями, усаживаясь поудобнее. Звон неожиданно столкнувшихся молочника и блюдца, как маленький гонг, призвал приятелей продолжить беседу.
– Джон очень музыкален, – сказала миссис Ферриски. Глаза ее пристально следили за движениями своих десяти пальцев, готовивших лакомую закуску. – Уверена, у него очень неплохой голос, только не поставленный. Он частенько поет, когда думает, что я не слышу.
По губам сидящих за столом пробежала по кругу умиленная улыбка.
– А скажите, пожалуйста, мэм, – произнес Ламонт, – что он чаще всего поет? Надеюсь, это песни родимого края?
– Песни, которые он поет, – ответила миссис Ферриски, – обычно без слов. Напевает себе что-то, и все.
– Когда же это ты слышала, чтобы я пел? – спросил супруг, и на подвижном лице его изобразилось кроткое недоумение. Затем, посуровев, он вперил в жену вопрошающий взор.
– Не обращайте на него внимания, мэм, – громко произнес Шанахэн, – не обращайте внимания, он у нас известный чудак. Вы излишне ему льстите.
– Иногда, когда ты бреешься. О, я знаю все его штучки, мистер Шанахэн. Он может петь как жаворонок, когда в настроении.
– Дело в том, что, когда сегодня утром тебе показалось, будто ты слышишь мое пение, дорогая женушка, – сказал Ферриски, указательным пальцем отмечая цезуру, – я просто сморкался в раковину. Вот такие дела.
– Ах, как не стыдно, – сказала миссис Ферриски, присоединяя свой манерный смешок к басистому арпеджио мужских усмешек. – Разве можно за столом говорить такое? Где же ваши манеры, мистер Ферриски?
– Прочищал нос над сортирной чашей, – произнес Ферриски, грубо хохоча, – вот какую партию я исполнял. Когда дело доходит до этого, лучше меня тенора не сыщешь.
– Искренне жаль человека, который никогда не поет, – заметил Ламонт, умело возвращая беседу к прерванной теме. – Но, хотя все мы то и дело что-нибудь про себя напеваем, Люков Мак Фадденов среди нас – раз два и обчелся.
– Истинная правда.
– Из всех музыкальных инструментов, какие когда-либо создавала рука человека, – сказал Ферриски, – пианино было, есть и будет самым... полезным.
– Кто же не любит пианино, – согласился Ламонт. – Надеюсь, ни у кого нет иных мнений на этот счет. Как прекрасно звучат вместе пианино и скрипка!
– В свое время, – начал Шанахэн, – приходилось мне слышать такие выкрутасистые штучки, что обычному человеку с двумя руками и не сыграть. О, конечно, штуки были что надо, классика и все такое, но черепушка у меня от них просто раскалывалась. Трещала сильнее, чем после пинты виски.
– Да, не каждый может насладиться этим, – сказал Ферриски. – На вкус и цвет товарища нет. Я всегда говорил, что пианино – это тонкий инструмент. Номер два после голоса.
– Моя сестрица, – сказал Ламонт, – вот уж кто был знатоком по части пианино. Сами знаете, какие доки эти монашки насчет музыки и французского. А какое у нее было туше!
Ферриски, слегка нахмурившись, пытался подцепить увертливую чаинку краешком чайной ложки. Он сидел нахохлившимся орлом, засунув левый большой палец в пройму жилета.
– Если уж быть точным, – возгласил он, – пианино не совсем правильное название, так сказать, только полслова. Точный термин будет фуртипьяно.
– Верно. Я тоже об этом слыхал, – поддержал его Шанахэн.
– «Фурти» обозначает низкие ноты, которые слева, а «пьяно», само собой, высокие, те, что справа.
– Так вы хотите сказать, что говорить «пианино» – неправильно? – спросил Ламонт. Лицо его выражало вежливое недоумение; задав свой учтивый вопрос, он захлопал глазами, нижняя губа его отвисла.
– Ну, не совсем... Не то чтобы это было неправильно. Никто не говорит, что вы неправильно употребили это слово. Но...
– Да, да, я понимаю, о чем вы. По сути, мы имели в виду одно и то же.
Благодаря просвещенности, духу высокой культуры и взаимопонимания дело было полюбовно улажено ко взаимному удовлетворению всех сторон.
– Так, значит, вы поняли, мистер Ламонт?
– Разумеется. Вы совершенно правы. Фуртипьяно.
В мирной паузе вновь раздался веселый перезвон чайной посуды.
– Сдается мне, – произнес коварный Шанахэн, – сдается мне, что по музыкальной части вы можете и кое-что побольше, чем просто спеть песенку. Мне говорили – разумеется, строго конфиденциально, – так вот мне говорили, что скрипка вам тоже немного знакома. Правда ли это?
– Что я слышу? – вопросил Ламонт. Впрочем, изумление его было больше напускным. Он выпрямился, весь обратившись в слух.
– Ты никогда не говорил мне об этом, Джон, – печально-укоряющим тоном произнесла миссис Ферриски, близорукие голубые глаза ее светились горделивой улыбкой.
– Не верьте ни единому слову, друзья мои, – сказал Ферриски, шумно двигая своим стулом. – Кто это вам сболтнул такое, Шанахэн? Или это одна из твоих побасенок, подруга?
– Ах, дорогой, ты же сам знаешь, что нет.
– Послушайте лучше, что я вам скажу, – вмешался Ламонт. – Из сотни тех, кто берется за это дело, разве что одному-единственному удается стать настоящим исполнителем. И все-таки честно, как на духу, вы играете на скрипке?
– Ей-Богу, никогда, сэр, – сказал Ферриски, искренне таращась на всех широко раскрытыми глазами. – Были, конечно, кое-какие мыслишки, легко видеть, что я преклоняюсь перед этим инструментом. Но, разумеется, это потребовало бы постоянной практики...
– А практика потребовала бы постоянного и тяжкого труда, – завершил Шанахэн.
– Главное дело – слух, – заметил Ламонт. – Пиликая на скрипке, вы скорей кожу до костей сотрете, но ни на йоту не продвинетесь, если у вас нет слуха. Если же у человека есть слух, то можно считать, что дело в шляпе. Да, скажите-ка, кстати, вы никогда не слышали о величайшем скрипаче, человеке по имени Пегас? Вот уж кто мог задать всем жару.
– Ни краем уха, – откликнулся Шанахэн.
– Было это, конечно, давным-давно, – продолжал Ламонт, – но сказывают, будто этот самый Пегас заключил сделку с дьяволом. Трудовое соглашение, можно сказать.
– Не кощунствуйте, друг мой, – сказал Ферриски, нахмурившись, как от боли.