– И что же это такое? – Брови Орлика от удивления поползли вверх.
– Одна вещь, – сказал Ферриски, для вящей убедительности поднимая указательный палец. – Его черное сердце, живым-живехонькое, прямо посреди мокрого места, которое от него осталось. Им не сокрушить его сердца!
– Вот это действительно здорово! – восхищенно выдохнул Ламонт. – Нет, а каков наш Ферриски, всех победил! Лучше не придумаешь.
– Восхитительно, – признал Орлик. – Думаю, никто не станет спорить.
– Они не смогли сокрушить его сердце!
– Однако паровые катки – дорогое удовольствие, – заметил Шанахэн. – А как насчет иглы в колено? Натыкается он случайно на иглу, а та ломается, и уже не вытащишь. Тут все сгодится – и швейная иголка, и шляпная булавка.
– Поджилки бритвой перерезать, – подмигнул Ламонт с видом знатока. – Испытанное средство.
Орлик между тем хладнокровно готовил про себя мудреный монолог, с которым он и поспешил вмешаться в дискуссию, как только в ней возник малейший намек на паузу.
– Изощренность физических мук, – возгласил он, – ограничена искусным взаимодействием между мозговым аппаратом и нервной системой, которые препятствуют фиксации любых эмоций и чувств, несовместимых с неусыпной властью Разума над способностями и функциями человеческого тела. Разум не дает возможности воспринимать ощущения неоправданные и чрезмерные в своей интенсивности. Покажите мне мучения, но в пределах разумного, говорит нам Разум, – тогда я буду готов рассмотреть их и должным образом гласно заявить о своем согласии; я смогу примириться с ними, не отвлекаясь от своих основных занятий. Ясно я выражаюсь?
– Отлично сказано, сэр, – одобрил Шанахэн.
– Но преступите пределы дозволенного, продолжает Разум, и я умываю руки. Гашу свет и запираю ставни. Короче, прикрываю лавочку. Я вернусь только тогда, когда мне предложат нечто, что я готов буду принять. Вы следите за моей мыслью?
– Вернется, непременно вернется. Повеселимся вдоволь, он и вернется.
– Но душа, эго, animus, – продолжал Орлик, – это нечто совсем иное, чем тело. Душевные терзания похожи на лабиринт. Если мы сравним тело с настоящим временем изъявительного наклонения, то у души, помимо этого, есть память, то есть прошлое, есть настоящее и будущее. Я приберег для мистера Треллиса изысканнейшие душевные терзания. Я уязвлю его плюскуамперфектом.
– Плюс... квам... префект, – несколько неуверенно повторил Шанахэн, – это, конечно, прекрасно. Кто ж с этим спорит? Разве что уж совсем невежда. Но, знаете, эта ваша задумка витает, так сказать, в заоблачных высях, парит, так сказать, в облаках. По вам-то это, может, и хорошо, но всем остальным без лестницы не обойтись. Верно, мистер Ферриски?
– Лестница этак футов на сорок, – ответил Ферриски.
– Итак, подведем вкратце кое-какие итоги, – Ламонт простер руку и обратился к Орлику тихим, проникновенным голосом:– Простенькая, но со вкусом история, вот что нам нужно, сэр, – сказал он. – Именно такая пригодится, когда дело дойдет до дела, вы меня понимаете? Простенько, но со вкусом, и побольше бритв, понимаете? Полоснуть бритвой по поджилкам, вот это будет самое то!
Облокотившись на стол, Орлик обхватил правой рукой подбородок.
Истолкование вышеупомянутого жеста. Признак крайней озабоченности и глубокого раздумья.
– Допускаю, – произнес он наконец, – допускаю, что в том, что вы говорите, есть своя доля истины. Порою...
– Совершенно верно, – мгновенно подхватил Шанахэн, не давая Орлику договорить и продолжая развивать собственную мысль, – совершенно верно, вы не должны забывать о человеке с улицы, о простом прохожем. Допустим, я пойму вас, и мистер Ламонт поймет вас, и мистер Ферриски тоже, но как же быть с простым прохожим? Клянусь, вам придется двигаться очень медленно, если вы хотите, чтобы он уследил за вами. Для него и улитка-то слишком быстро ползает, ему и за улиткой-то не угнаться.
Орлик отвел руку и провел ладонью по лбу.
– Разумеется, я могу начать все сначала, – сказал он, голос его звучал несколько устало, – но тогда придется пожертвовать очень неплохими кусками.
– Ну конечно, вы можете начать все сначала, – сказал Шанахэн, – и ничего страшного. Я-то побольше вас на свете прожил и знаю, что говорю: ничего нет стыдного, если человек вдруг допускает фальстарт. Попробуем еще разок. А, ребята?
– Попробуем, – согласился Ферриски.
– Ну хорошо, уговорили, – сказал Орлик.
Утро вторника, пришедшее со стороны Дандрама и Фостер-авеню, было солоноватым и свежим после своего долгого путешествия над морями и океанами, золотистый солнечный проливень в неурочный час пробудил пчел, которые, жужжа, отправились по своим каждодневным делам. Маленькие комнатные мушки устроили в амбразурах окон блистательное цирковое представление, бесстрашно взлетая на невидимых трапециях в косых лучах солнца, как в огнях рампы.
Дермот Треллис лежал в своей кровати на грани сна и яви, и глаза его загадочно мерцали. Руки безвольно покоились вдоль тела, а ноги, словно лишенные суставов, тяжело раскинутые, были вытянуты и упирались в изножье кровати. Диафрагма, с ритмичностью метронома сокращавшаяся в такт его дыханию, мерно приподнимала ворох стеганых одеял. Иными словами, он пребывал в умиротворенном состоянии.
Его дом, стоявший на берегу Большого канала, представлял собой роскошное, похожее на дворец здание с семнадцатью окнами по переднему фасаду и по меньшей мере вдвое большим их числом по заднему. Его давним обыкновением было никогда не покидать дома и даже не открывать дверь, чтобы выйти или впустить внутрь немного свежего воздуха и света. Ставни на окне его спальни всегда были закрыты в дневное время, и проницательный глаз мог бы подметить, что даже тогда, когда на улице ярко светило солнце, в спальне горел газовый рожок. Мало кто видел его в лицо, а поскольку у стариков память слабая, то они тоже вряд ли могли бы сказать, как он выглядел, когда им в последний раз пришлось лицезреть его. Он никогда не открывал дверей на стук нищих и уличных музыкантов, сам же, случалось, покрикивал на людей, проходивших под его окном. Всем было прекрасно известно, что он замешан не в одном мошенничестве, и лишь самые простодушные дивились тому, что он так не выносит солнечного света.
Он попирал законы Божий, и вот каков краткий перечень злодеяний, совершенных им в те дни, когда он еще имел обыкновение выходить из дому:
Он совращал школьниц с пути истинного, рассказывая им грязные истории и шепча на ухо кощунственные стихи.
Чистота святости была ему ненавистна.
– Не слишком ли длинный получается списочек, сэр? – спросил Ферриски.
– Можете не сомневаться, – ответил Орлик. – Я еще только приступил.
– А как насчет Каталога?
– Что ж, Каталог – это весьма остроумно, – поспешил согласиться Ламонт. – Перекрестные ссылки, двойная бухгалтерия, короче, тут тебе и дебет, и кредит – все разом. Каково ваше мнение, мистер Орлик? Что скажете?
– Каталог его грехов? Вы это имели в виду? – спросил Орлик.
– Так вы поняли? – озабоченно переспросил Ферриски.
– С вашего позволения, полагаю, что понял. ПЬЯНСТВО – подвержен на все сто. ЦЕЛОМУДРИЕ – явно недоставало. Я правильно уловил вашу мысль, мистер Ферриски?
– Прекрасно звучит, джентльмены, – сказал Ламонт, – просто прекрасно, по моему скромному разумению. Сегодня публика ищет в книжках всяких пикантных штучек. Вы не обращали внимания?
– О, мы еще такого насочиняем, только держись!
– Посмотрим, – сказал Орлик.
Он попирал законы Божий, и вот каков краткий перечень злодеяний, совершенных им в те дни, когда он еще имел обыкновение выходить из дому на свет Божий:
АНТРАКС (язва моровая): не обращал никакого внимания на правила перемещения зараженных животных.
МАЛЬЧИКИ: подозрительные шушуканья с уличными огольцами.
НЕЧИСТОПЛОТНОСТЬ: отличался духовной, умственной и физической и бахвалился ею на все лады.
РАЗГОВОРЫ: непристойные беседы по телефону с безызвестными сотрудницами Почтово-телеграфного управления.