Пинкер также непоследователен. Если длительные, но спорадические эпизоды убийств он объединяет в один случай, как, например, монгольские завоевания или две работорговли, то в первой половине ХХ века он выделяет шесть случаев: две мировые войны, гражданские войны в России и Китае, сталинский и маоистский голод. Однако все они произошли в течение пятидесятилетнего периода, все они были связаны между собой, и каждая из них прямо или косвенно привела к следующей. Все это можно отнести к одному случаю или, скорее, к одной последовательности случаев. Таким образом, в первой половине ХХ века произошло самое кровавое "событие" в истории человечества, как в абсолютном, так и в относительном выражении, даже без учета годовых показателей. Эти данные опровергают любые представления о том, что на протяжении истории человечества количество войн уменьшалось. Они также могут свидетельствовать о том, что ни одна из этих массовых убийств с числом жертв от 3 до 55 млн. человек не может считаться рациональной или оправданной, какой бы позитивный вклад ни внесли в развитие своих цивилизаций те, кто их совершил.
Участились ли войны?
Действительно ли такие цифры подтверждают противоположную точку зрения, согласно которой число войн на протяжении веков росло? Экхардт отметил "рост числа погибших в войнах и смертей на одну войну в течение последних пяти веков. За эти столетия выросло не только общее насилие войны, но и средняя война". Малешевич утверждает, что число жертв войн непрерывно растет на протяжении не менее тысячи лет. Он объясняет это ростом инфраструктурной мощи государственных бюрократий, подкрепленной ресурсами современного капитализма и науки. Государства, по его словам, превратились в высокоточные военные машины для убийства. Однако следует помнить о том, что Пинкер проводит различие между абсолютным и относительным уровнем смертности. Как отмечают Малешевич и Экхардт, в целом армии в современную эпоху были больше, а потери выше, чем в начале тысячелетия, но прежде всего потому, что население мира выросло очень сильно - возможно, с 450 млн. человек в 1300 году до 1 млрд. в 1800 году и 7,8 млрд. в 2020 году. Когда цифры смертности корректируются по относительному методу Пинкера, рост численности армии и смертности на войне исчезает, за исключением первой половины ХХ века. При введении более тонких мер картина, как мы увидим, становится более сложной.
Современные и предсовременные войны
Экхардт и Малешевич возвращают нас к дихотомической теории войны "премодерн-модерн", касающейся не частоты войн, а роста организационной эффективности военных действий. Они основываются на европейской истории последних пятисот лет (для Экхардта) и тысячи лет (для Малешевича). Тысяча лет охватывает переход от феодально-аграрного к капиталистическому индустриальному и постиндустриальному обществу, от небольших полисов со слабой инфраструктурой, мобилизующих крошечные армии, к государствам с самой большой в истории инфраструктурой, способным мобилизовать миллионные армии. Экхардт охватывает "модернизационный" период нынешнего тысячелетия. Очевидно, что их резкие контрасты справедливы для Европы в эти периоды. Малешевич очень кратко останавливается на двух более ранних исключениях - Риме и Китае с их большими, хорошо подготовленными вооруженными силами, несмотря на крошечные государственные бюрократии. При этом он подчеркивает "слабость" Китая - странное суждение, учитывая историю Китая, о которой я рассказывал в главе 6. Даже в XIX веке, когда отсутствие военно-морских сил делало Китай уязвимым перед иностранными флотами, в сухопутной войне против России Цины все еще вели успешные кампании. Малешевич считает, что римское исключение объясняется необычайно развитой бюрократической и профессиональной структурой самих легионов: не государство, а легионы обладали значительной централизованной инфраструктурной властью.
Однако инфраструктурная власть исходит не только от центрального государства. Это двусторонние отношения между государством и гражданским обществом. В этой книге я раскрываю несколько типов таких отношений. В главе 13 мы увидим массовую мобилизацию коммунистических партий, которые основательно проникли в вооруженные силы Советского Союза, Китая и Вьетнама, подкрепленную коммунистическими ритуалами и идеологией. Это позволило им нанести поражение более высокотехнологичным армиям. В главе 4 я показал, что римское гражданство было главным источником инфраструктурной власти, наделяя правами граждан-солдат, а иерархия классов граждан-переписчиков напрямую трансформировалась в армейские звания. Государство и его легионы фактически представляли собой сенаторский, конный, тяжелый и средний пехотные цензовые классы. Их объединяла общая идеология, политическое господство обеспечивалось сенатом и народными собраниями, а экономическое - карьерой, которая связывала командование армией и политические должности. Именно эта классовая структура составляла ядро государства, а не немногочисленные "гражданские служащие" (которые часто были рабами) или сами легионы. В главе 6 я обнаружил иную форму этих двусторонних отношений в императорском Китае. Ханьские армии численностью до миллиона человек были продуктом не централизованной бюрократии (опять же крошечной по современным меркам), а тесных взаимоотношений между централизованной монархией и конфуцианским классом дворян-бюрократов, чьи полномочия распространялись от населенных пунктов до "внешнего двора" дворца. Рим и Китай имели государства, структурно "представлявшие" господствующие классы, что позволяло им взимать налоги и рекрутировать войска, необходимые для содержания крупных постоянных армий и массового уничтожения противника - Цезарь убил около миллиона галлов, китайский император Юнлэ мобилизовал более 200 тыс. человек для уничтожения нескольких монгольских народов, маньчжурский император Цяньлун убил несколько сот тысяч цзунхаров и мобилизовал 200 тыс. солдат в поле, а также 400 тыс. человек тылового обеспечения (китайские армии носили огнестрельное оружие). Это вопиющие исключения из дихотомии "премодерн - модерн" в военном деле.