О, род людской, меня лишь ты и увенчал победой,
Познание мое венцом сверкающим украсив.
2
В наряд мой ненависти все оделись фарисеи,
Во облаченье зла они напали на Марии
Святого Сына; гнев внушил я им жестокомрачный,
И он низвергся, словно град из острых дротов метких
На Иисуса. Дерзость их гналась за Ним, бессчастным,
Бросалась хищно ярость их, их клевета томила,
Как тяжкий гнет она Его всечасно истощала,
Их зависть, гнев, фальшивый пыл, что „ревностью“ зовется, –
Ревнивость хищная, – все, все, сражалось с Ним нещадно,
Их богохульственная желчь в Него метала глыбы.
Он, Врач, пришел к Своим больным, принес с Собой целенье,
Я ж побудил восстать больных, чтобы Врача низвергли.
Но нечувствителен Он был к жестоким обвиненьям.
И я прибегнул к клевете, я спрятался за нею,
Его-то я оклеветал и ложь свою умножил,
Но вижу: лжи моей цветок, увял, иссох, а дерзость
Увы, распознана моя, и словеса презренью
Мои навеки отданы. Но кров себе нашел я,
Укрывшись в двойственности слов, в двусмысленности речи.
Речей тенеты я к Нему направил фарисейских,
Я в силлогизмах уловить решил Его искусно,
Но труд мой долгий, словно пыль, в луче сверкнув, растаял,
Соломинкой, игрушкой он бессмысленной остался.
А Истина Его, как свет, распространилась всюду.
Атлета видел одного, могучего владыку,
Блистал он мастерством своим, велик в искусстве брани,
И даже Змий, что вне миров, его страшится силы.
Но ярость правит всей его наклонностью сокрытой,
Несдержан и разнуздан нрав, змеиному подобный.
Он смертоносными объят желаньями. Страшится,
Боится лихорадки он, горячечного бреда.
Но взял лекарством для себя отказ от исполненья
Священных заповедей он. И вот, его насмешка
Разит безжалостно и бьет и превращает в пепел,
А страсть любовная крушит и разрушает тайно,
И ядовитейший язык, горчайшее стрекало,
Он прячет под покровом уст, готовое к убийству.
Но не безумней он того, кто о презренном крове
Радеет больше, чем о всей душе своей несчастной.
Он проверяет каждый день мешков своих сохранность,
Над содержимым их, глупец, он, одержимый, чахнет.
Но моль незримая, как струп, скрывается на теле.
Готовит роскошь он одежд с изящной окантовкой,
Но повисает дух его разорванной хламидой.
Покои освещает он обилием светилен,
Но сердце держит он во тьме и беспросветном мраке.
Завесы открывает он на окнах, только чувства
Свои он запер и закрыл. И прочно он смыкает
Дверей затворы, сторожит он нажитые деньги,
Но уст распахнуты врата, и мысль, как-будто птица,
Выпархивает и потом далёко улетает.
Безумец, ценит он свою скотину даже больше,
Чем самого себя. О ней печется он поболе
Своей несчастнейшей души. Он землю засевает
Свою отменнейшим зерном, отобранным с усердьем.
Но в сердце плевел и бурьян один разросся пышно,
Рассудок брошен и забыт, растоптан и поруган.
Он в поте виноградник свой оградою обносит,
Заботливо он черенки лозы получше ищет,
А ум его как плеть лозы Содомских вертоградов.
Мул и ступить не смеет здесь, ему любезной нивой,
Но вепрь чащобный роет ум, обгладывая мысли[75].
Для смертных – тигель жаркий я и расплавляю разум.
Рассудок жарко распалив, исследую желанья:
Чарующий обманный блеск отлитым мной игрушкам,
Как стеклодув халдейский, я передаю искусно.
Я прибавляю правды часть, и лжи моей изящной
Конечно, верят. Ослепил Египет я жестоко –
Я рои мошек показал, ничтожных насекомых[76],
Они поверили тотчас не бывшему с охотой.
Застлав им очи, обучил их знакам Зодиака,
Хотя тех знаков отродясь на небе не бывало.
8
Стремительно взлетаю я и наблюдаю зорко,
И предсказателям реку все то, что происходит,
Они, обманутые мной, зовут меня „пророком“.
Я дерзко пред собой раскрыл в одно мгновенье вещи,
Сокрытые от смертных глаз, окутанные тайной.
Я подтвердить и то могу, что истинно, – доверьтесь,
Так было с Иовом, – и ложь, и так с Саулом было.
Саулу зримым сделал я пророчество несчастья[77],