Илья подчинился, но горе его было неутешным. Он не оправдывался ни в храме, ни дома, молча глотал судорожные рыдания. Я, как могла, утешала его, предлагала помолиться вместе, почитать акафист Иисусу Сладчайшему. Пока молились, немного успокаивался, потом все начиналось сначала. Илья не голосил. Он тихо скорбел и горевал в каком-нибудь уголке дома. За малыша хлопотали старшие алтарники, они утешали и меня, и мальчика тем, что во всем виновата неудобная посуда, что каждый мог очутиться на его месте. Но Илья был беспощаден к себе. Он говорил, что виноват во всем сам, его невнимательность и «косорукость». Я продолжала брать его на службы. К алтарю он теперь и не приближался, стоял в сторонке и молился. Даже вертеться, чесаться и зевать забыл.
Бог милостив. Батюшка сжалился над нами и взял Илью назад в алтарь. Требования к нему стали строже. Батюшка стал спрашивать с Ильи как со взрослого помощника, и такое отношение немедленно сказалось: рассеянности на службе заметно поубавилось. Печальный случай пошел мальчику на пользу. Однако вскоре начались новые испытания. Пришел новый алтарник на смену тем, что были раньше. И за все промахи алтарников стало доставаться Илье, чего он часто и заслуживал. Он же, вместо того, чтобы смиренно выслушать замечания, начинал взывать к справедливости и оправдываться. Получалось еще хуже. Мы с батюшкой обговорили эту ситуацию, и в беседе с сыном я настояла на том, чтобы он не сопротивлялся замечаниям и порицаниям, а молчал, стараясь вникнуть и исправиться. Он пытался было возразить: почему это я должен молчать, если это сделал Алексей, а не я?
На это я ему ответила, что ему ничего не стоит промолчать, а не сопротивляться и не доказывать, кто прав, а кто виноват Господь Сам разберется в этом. Рассказывала ему о терпении и смирении монахов и иноков. Не могу утверждать, что сын сдался моим уговорам сразу, но тем не менее сдался. Дело пошло на лад. Послушание он несет с удовольствием, и теперь батюшка доверяет ему читать не только Часослов, но и Апостол на Литургии. Сын вырос из первого стихаря, и недавно батюшка благословил сшить ему новый.
Теперь получается наоборот: если я сжалюсь и оставлю Илью дома поспать, а сама уйду на службу, то домой мне лучше не приходить: будет ворчать на меня весь день и сокрушаться, что теперь он скажет батюшке, почему не пришел. И промашки тоже случаются: то одно забудет сделать после службы в алтаре, то другое, то за чем-нибудь не проследит Батюшка серьезно спрашивает с него за такое небрежение, поскольку сын по-прежнему настаивает на том, что пойдет учиться в духовную семинарию. К желанию сына стать священником я отношусь благосклонно. Понимаю, что может настать тот момент (Боже, сохрани), когда мнение его относительно своего будущего вдруг да изменится. Но пока он мечтает после окончания школы поступить в духовную семинарию, и я его не разубеждаю.
ОТ ДЕВЯТИ ДО СЕГО ДНЯ
Новая школа
К концу второго учебного года я стала чувствовать, что сына тяготит его окружение. Общение со сверстниками не соответствовало его внутреннему настрою. Однако быть в изоляции и ни с кем не дружить он также не мог. Дружба же требовала подчиниться тем правилам, по которым жили сверстники: могли сквернословить, драться без особых на то причин, дразнить, придумывать глупые и обидные прозвища, играть в карты и другие азартные игры, «травили» товарищей, многие курили и уже пробовали спиртное, были распространены наркотики, начать принимать которые могли заставить и силой. Сама атмосфера была агрессивной и напряженной: буквально все, и даже девочки, один перед другим старались быть вызывающе грубыми, развязными, одним словом, «крутыми». Неподчинение этим правилам грозило сыну «народным ополчением» против него, а согласиться с существующим порядком общения он не мог. Видел, что, подчиняясь новоявленным приятелям, грешит, но хотел дружить; чувствовал, что я им недовольна, если он вдруг говорил на жаргоне или стремился следовать всеобщим, не всегда добрым веяниям. Его разрывали противоречия. Сын стал неспокойным. Нужно было что-то менять. Я боялась «потерять» сына.