Вера
Весть о прибывших вчера на соседнюю станцию детях из Ленинграда разлетелась по деревне моментально. А сегодня уполномоченный от района ходил по нашим порядкам, беседовал с женщинами и сообщал, что завтра на станцию Смагино тоже прибудет санитарный вагон с ленинградскими детьми, что часть детей возьмет местный военный госпиталь, остальных нужно будет разобрать по семьям, обиходить, подкормить, приютить до лучших времен. Желающих он записывал в тетрадку. Женщины с сочувствием слушали его и обещали прийти ко времени, благо до станции ходу было не более получаса. Мама наша тоже дала согласие. Придя домой, собрала в круг нас, четверых детей, рассказала о разговоре с уполномоченным и предупредила, чтобы завтра с утра мы не разбегались. Вечером отец, закончивший свой двенадцатичасовой рабочий день в кузнице, одобрил мамино решение: «Картошки хватит, да и молоко свое, а на хлеб дадут карточку. Спать на полу места всем хватит». Спали мы, действительно, все четверо на полу, на соломенном матрасе. Укрывались одним большим, сшитым из лоскутков, одеялом.
Наутро, закончив домашние дела, мы впятером отправились на станцию. К полудню там уже собралось народу, как на базаре. Одни добирались пешком, другие приехали на велосипедах и на подводах. Родные стояли кучками, что-то обсуждали. Часто спрашивали дежурного железнодорожника: «Скоро ли?»
И вот санитарный поезд остановился против станции. Из первого вагона вышли: военный и две медицинские сестры. После разговора с районным начальством санитары начали выносить детей, усаживать и укладывать их на лужайке. Вынесли двадцать человек, остальных, сказали, повезут дальше. Попрощавшись с нами тремя короткими гудками, состав застучал колесами. А люди какое-то время еще стояли в сторонке. Но вот по просьбе уполномоченного собравшиеся подошли поближе к детям, и взору встречавших предстало неописуемое.
На траве в маленькой кучке копошились какие-то неземные существа. Некоторые в изнеможении лежали без движения… Прах, тлен, да и только. Лица, руки, тела их настолько были худы, что даже не верилось, что в них еще теплится жизнь. Косточки, чуть покрытые кожицей, выступали в суставах острыми углами. Глубоко запавшие глаза выражали безразличие и отрешенность. Спутанные отросшие волосы закрывали лица. Какие-то пятна и короста покрывали их тела. Одежда висела, как на колышках. По одинаково сморщенным беззубым лицам невозможно было определить ни пол, ни возраст. Все казались маленькими древними старичками. На самом же деле их возраст был от восьми до четырнадцати лет. Это ужасающее зрелище тронуло женские сердца, люди не выдержали, и, многоголосый плач с причитаниями слился в единый стон. Первыми были взяты в госпиталь дети, лежавшие без движения, затем очередь пошла по списку. У каждого ребенка на руке была маленькая белая повязочка, а на ней порядковый номер и имя.
И больше никаких сведений, все отдавалось на волю судьбы.
Подошла наша очередь. Мама прочитала на руке ребенка: номер одиннадцать и имя Вера, взяла ее на руки. Мы окружили их и начали решать, что делать дальше. Решили: нужна тележка. У своих сверстников в пристанционном поселке я раздобыл такую. Осторожно уложив Веру на подостланную одежку и обложив ее со всех сторон соломой, мы двинулись в путь. Ехали тихо. Всю дорогу мама только и повторяла: «Потише! Потише! Не трясите! Не трясите!» Перед ухабами крестилась и шептала: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» По дороге мама уже обдумала весь дальнейший план действий. Дома в первую очередь напоила Веру с ложечки теплым молоком. Потом остригла ее ножницами под гребешок, сняла одежонку и велела ее сжечь на огороде. На большой горячей русской печи в корыте вымыла Веру и уложила там же спать, а нас заставила по очереди дежурить около нее и ждать, когда она проснется. На другой день опять — молоко и жидкая кашица. И так каждый день, недели две. По вечерам мама подолгу просиживала около Веры, читала разные молитвы, кропила святой водой. Русская женщина, мать семерых детей, знала, что нужно делать.