В разговор вмешался второй инженер:
– Я тебя предупреждал, что ты спутаешь свой чемодан с чемоданом ксендза. Вот это и случилось. Это его чемодан – он забрал твой, а тебе свой оставил. Я не думаю, чтобы это было умышленно сделано. Ваши чемоданы были похожи один на другой как две капли воды.
Что же теперь делать?
Вопрос разрешил телефонный звонок из Столбцов. Там предлагали обменяться чемоданами. Чемодан инженера, увезенный ксендзом, был доставлен в Столбцы, и местные власти предлагали произвести обмен чемоданами. Поскольку дело касалось чемодана духовного лица, оформление передачи было произведено удивительно быстро и без излишних формальностей, хотя сам ксендз придал этому небольшому недоразумению политическую окраску. Он изобразил дело так, что советские агенты будто бы хотели сорвать у него службу. Он ехал на исповедь к тяжело больному, и вот большевик совершил коварнее дело – подсунул ему свой чемодан и увел его багаж со всем тем, что необходимо, для совершения обряда.
Даже видавший виды старый таможенник на станции Негорелое разводил руками и, качая головой, повторял: «Надо же такое выдумать».
В, этом эпизоде отражалось отношение к советским людям. Враждебное отношение к нам имело везде одни и те же корни. Причины своих собственных неудач все эти злопыхатели пытались объяснить действиями советских людей.
Признать свои собственные ошибки и пороки своей государственной системы не хватало мужества.
Поэтому шквал ненависти обрушивался на нашу страну, которая «стояла, как утес среди бушующего моря».
Но вот досмотр закончен. Все пассажиры переходят на другую сторону станции и размещаются в вагонах. Нам возвращают паспорта.
Получив паспорта, все быстро направляются в комнату «Интуриста», где предъявляют аттестаты и получают по ним советские деньги. Создается очередь.
Получив деньги, все толпой бегут к телеграфу, чтобы направить телеграммы и известить семьи о приезде. Опять создается толчея. Паспорта выдают за двадцать минут до отхода поезда, и за эти двадцать минут нужно успеть получить по аттестату деньги и послать телеграммы. Все это вызывает справедливое возмущение. Возникает сразу уйма вопросов.
– Почему нельзя паспорта выдавать раньше? Почему нельзя разрешать брать с собой за границу небольшую сумму советских денег?
Поезд стоит на границе несколько часов. Если бы были деньги, можно было бы без спешки отправить телеграммы, письма, сходить в парикмахерскую, пообедать.
Но ничего этого сделать нельзя, потому что кем-то установлен нелепый порядок, как будто бы специально разработанный чтобы раздражать людей.
Такой порядок сохранялся долгое время, и лишь несколько лет назад он изменен. Вновь установленные правила не только не создают больше прежних неудобств, а, наоборот, более демократичны, нежели во многих странах капиталистического мира, границы которых мне часто приходится пересекать.
…Все формальности закопчены. Больше беспокоить никто не будет, можно отдыхать. Поезд трогается. Скоро Минск. Завтра будем в Москве.
Под стук колес
В купе я один. Под стук колес начинаю слегка дремать, и в памяти, как на экране кино, проходят одна за другой картины прошлого.
Старый вагон поскрипывает, а колеса ритмично стучат – тук, тук, тук. Мне казалось, что это телеграфный аппарат на бесконечно длинной ленте выстукивает прошлое.
В эти однообразные звуки иногда врывался скрежет реборд о рельсы.
Вот так и в жизни, в зависимости от того, в каком темпе она совершается, то ли протекает медленно по ровной дороге, то ли проходит на большой скорости по извилистому пути, когда вот так же, как и здесь, в этом вагоне, трясет и бросает из стороны в сторону, при резком торможении бьет головой о стенку вагона и на голову летят чемоданы.
Для быстрого движения вперед следует разгрузиться от наиболее тяжелого и ненужного для дальнейшего пути груза прошлых лет.
Мне двигаться было легко – в прошлом у меня не было никакого груза. Вспомнил отца и деда.
Перед глазами проплывает мощная фигура деда – Петра Антоновича. Окладистая седая борода спускается почти до самого пояса. Длинные волосы, смазанные лампадным маслом, тщательно расчесаны. На нем рубашка в мелких крапинках, рассеянных по синему полю ситца.
Когда крестьян освобождали от крепостной зависимости, деду было шестнадцать лет, а бабушке Ульяпе четырнадцать. Они много помнили и были живыми свидетелями жизни и быта тех времен. Дед подолгу с эпическим спокойствием рассказывал об изуверствах помещицы.
После освобождения крестьян дед земли не получил и приобрел единственное право – свободно умереть от голода. Забрав семыо из деревни Белые Ключи, он перебрался в село Алексеевку.