– Ровно в полдвенадцатого надо быть на Каменистой улице, №215, у входа во двор. Там тебя встретят и скажут, куда надо будет идти.
– А кто встретит? – спросил я и сразу же понял, что такой вопрос задавать не следовало.
Мой собеседник укоризненно на меня посмотрел и промолвил:
– Кому надо, тот и встретит. Иди, а то опоздать можешь.
Когда я подходил к воротам указанного мне дома, то увидел черную потертую кожаную куртку Тевосяна.
Он встречал делегатов и направлял их в зал заседания.
– Ты иди через двор – там есть вход в помещение профсоюза металлистов, – и он рассказал мне как пройти.
– А ты иди через вход прямо с улицы и, когда войдешь, сразу же входи в дверь направо, – сказал он второму, подошедшему вслед за мной.
Когда я вошел в большую комнату, где должна была происходить конференция, там было уже человек тридцать. Из них некоторые были мне знакомы – я их встречал несколько раз в рабочем клубе.
Здесь был Вираб – высокий костлявый мужчина в огненной шевелюрой, украшавшей его большую голову. Вираб писал стихи, и иногда они появлялись на страницах наших газет.
Запомнил я строчки из его стихотворения, написанное им в дни первомайской демонстрации.
– Почему вы такое сравнение взяли? – донимал я его, после того как он опубликовал эти стихи.
– А что, плохо? – спросил он тогда меня.
Да.
– А, мой критик явился! – протягивая руку и здороваясь, произнес Вираб.
Здесь был Полторацкий. Он был очень хорошим гравером и работал в Баку на монетном дворе. Выпущенные правительством деньги были изготовлены по его штампам. Брат Полторацкого, известный революционер, погиб в Закаспии, и его именем был назван Ашхабад. (Ашхабад в 1921-1924 годах назывался город Полторацк.) Было много других, которых я ранее встречал в рабочем клубе.
Минут через двадцать в комнате появился Тевосян. Все, кто находился в смежной комнате, вошли вслед за Тевосяном и стали занимать места. Тевосян сел на стул за столом и положил перед собой лист бумаги, а один из сидящих за этим же столом сказал:
– Конференцию считаю открытой.
Но не успели мы начать обсуждение доклада о положении в партии Адалет, как открылась дверь и на пороге появились околоточный надзиратель и полицейский.
– Что за собрание? – раздался резкий голос. Я не спускал глаз с Тевосяна, который сидел напротив меня.
Я видел, как он медленно стал разрывать лежащую перед ним бумагу.
«Протокол уничтожает», – мелькнула мысль.
– Бумаги не рвать, хуже будет, – раздался тот же резкий голос околоточного.
Околоточный надзиратель сделал от порога двери шаг вперед, но в растерянности остановился, когда увидел, сколько в комнате находилось народа.
Он явно был напуган.
Их всего двое – он и полицейский, а в комнате было около восьмидесяти человек.
Околоточный вновь отступил к двери и затем крикнул:
– Выходите сюда, все выходите!
Мы поднялись и двинулись один за другим во вторую смежную комнату, из которой было два выхода – один на Каменистую улицу, а второй через соседнюю комнату во двор.
Тевосян вышел вслед за мной и, проходя мимо, сказал: «Попытайся бежать через двор и парадный ход напротив. Если удастся, предупреди, что конференцию накрыли».
Я хорошо знал дом, где происходила конференция. Здесь в квартирах мы устанавливали телефоны, а когда делали телефонную проводку, то в подвале дома я нередко оставлял свою рабочую сумку с инструментом. Каждый день таскать ее домой и обратно было тяжело.
Под домом был очень большой подвал, и я, пряча в нем свой инструмент, облазил все закоулки подвала.
Когда я выскочил из помещения во двор, то услыхал свистки полицейских и крики: «Стой – стрелять буду!»
«Дом окружен полицией, – подумал я, – бежать бессмысленно. В подвал», – подсказало сознание.
Отсидеться в подвале, а ночью, когда стемнеет, можно будет выскользнуть.
Я стрелой устремился по лесенке вниз. По знакомым переходам в темноте пробрался к наружной стене дома, выходившей на Каменистую улицу. В то время из подвала на улицу выходили низенькие окна – щели, перекрытые железной решеткой. Когда уже в 1964 году я посетил этот дом, то окон не нашел – они были заделаны. Отсюда мне был слышен топот ног в комнатах и на тротуаре, а также голоса. Я даже узнал знакомый голос Оли Шатуновской (тогда мы ее все так звали по имени – Оля).
– Вы не имеете права, – раздавался на улице ее звонкий, протестующий голос.
– Построиться по двое, по двое! – кричал околоточный надзиратель. Его голос мне запомнился.