Начальник покраснел.
– Я ни одного вашего письма никуда не направлял. Вы можете этому верить. Я никогда также не задерживал ни одного вашего письма.
– Но, может быть, прежде чем передать вам, их направляют по другому адресу?
– Вот этого я не знаю.
Опять неудача. А может быть, мне действительно сходить в полицейское управление? Но если уж идти, то во всяком случае идти надо не в Иностранный отдел, а в гестапо,к хозяевам.
На следующий день я и предпринял это путешествие. Гестапо занимало помещение на втором этаже огромного здания – полицайпрезидиума, где я нередко бывал, получая визы для поездки в другие страны, а также в Саарскую область. Но в гестапо я еще ни разу не был.
Вхожу в комнату секретаря начальника гестапо – Воин ел я.
– Доложите, что с господином Воппелем хочет поговорить уполномоченный Советского Союза на заводе Круппа.
Секретарь исчез за дверью. Через минуту дверь открывается, и высокая, плотно сколоченная фигура Воппеля появляется на пороге.
– Прошу. Садитесь.
– Надолго? – не утерпел я, чтобы не съязвить.
– Можете уйти, когда захотите. Ведь не я вас приглашал. Вы сами пришли. Я знаю, о чем вы будете говорить, – не давая мне произнести ни слова, начал Воппель. – Но должен вам заявить: вас беспокоили не мои люди. Мои были у вас только один раз. Все остальное – дело рук штурмовиков. Вообще в городе черт знает что делается. Я как будто бы ответствен за порядок, но на самом деле мне трудно при существующем положении нести ответственность за все происходящее.
– Ну, а скажите откровенно, господин Воннель, мои письма не у вас находятся?
– Конечно, у меня. Эти идиоты на границе считают, что у меня нет других дел, кроме как читать ваши письма.
Воппель подошел к столу, открыл один из ящиков, начал рыться в бумагах и мурлыкать под нос популярную в то время песенку:
Меня невольно передернуло. А не скрывается ли за наигранной простотой и откровенностью вероломство и жестокость?
И я вспомнил о встрече с одним немцем в Картхаузене. Это было за четыре дня до моего прихода сюда. В субботу в конце дня я обычно выезжал в Картхаузен – небольшой поселок, где в то время жила моя жена с больной дочерью. Мы снимали комнату у старика Фромана. Фроман, владелец небольшого земельного участка, держал ресторанчик и сдавал несколько комнат в своем двухэтажном домике.
В воскресение у него собиралось много народа, в особенности в летнее время. Сюда приезжали отдыхать из городов индустриального Рура. Место было живописное, а цены за помещение и питание умеренные.
Фроман боготворил бывшего императора Вильгельма и и не одобрял Гитлера. Когда мы были наедине и никто не мог слышать его суждений, он говорил:
– Hitler ist nichts. Wilhelm – das war docli eiii richtiger Mann[80].
В это воскресенье я встал рано и до завтрака, когда все еще спали, пошел прогуляться в лес, к которому примыкал земельный участок Фромана. Когда я возвращался, то на тропинке, ведущей к дому Фромана, увидел человека. Он ждал кого-то. Увидев меня, он медленно пошел мне навстречу. Как будто бы меня ждал. «Кто бы это мог быть?» – подумал я, приближаясь к незнакомцу.
– Heil Moskau![81] – тихо произнес незнакомец, когда мы с ним повстречались, и слегка приподнял левую руку, сжимая ее в кулак, – правая у него висела плетью.
Я ответил:
– Guten Morgen[82].
– Я только что вышел из тюрьмы, – сказал он и закашлялся. – Я из местных. Был членом ландтага. Меня посадили буквально на следующий же день после прихода Гитлера к власти.
Его рассказ прерывался приступами кашля. Кашляя, он весь изгибался и непрерывно извинялся. Затем делал наузу, тяжело дышал. Я видел, как трудно ему было говорить.
– Во время первой мировой войны я был ранен в голову. Мне делали трепанацию черепа и наложили серебряную пластинку – часть кости пришлось удалить, – рассказывал он. – Избивать меня начали в первый же день ареста. Били не только меня, а всех арестованных. Крики и стоны неслись со всех сторон.
Он опять замолчал и закашлял.
– Когда нас избивали, то начальник тюрьмы заводил патефон и проигрывал пластинки. Он говорил, что плач действует ему на нервы. И этот плач и стоны он заглушал музыкой Шумана. Теперь я не могу больше слушать эту музыку. Никто не думал, что я выживу. Поэтому эти циники решили по отношению ко мне проявить акт милосердия – к рождеству они выпустили меня из тюрьмы. Сдали меня на руки родственникам. Вставать я не мог. Меня уложили на резиновый мешок, наполненный теплой водой. Я все время мерз и постоянно дрожал. Всего вторую неделю я начал ходить.