— Ты отлично знаешь и так, что это письмо от твоего любовника, подлого соблазнителя.
— Не тебе, мой милый, говорить о подлых соблазнителях и любовниках! Мне хорошо известно, что за годы нашего брака у тебя перебывало двадцать любовниц, а может, еще бог знает сколько таких, о которых я ничего не знала и не старалась узнать.
— Ты меня с собой не равняй! Что мужчине дозволено, то не дозволено женщине.
— А женщинам, с которыми ты мне изменял, дозволено?
Это логичное замечание выбило у Гарольда почву из-под ног. Но он все еще пытался сохранить тон оскорбленного достоинства.
— Я не намерен с тобой препираться, Эстер. Ты в моей власти, и тот подлец тоже заплатит мне за все. Я на него в суд подам…
Он опомниться не успел, как Эстер подскочила к нему, вырвала письмо и, разорвав пополам, швырнула на пылающие уголья в камине. Гарольд бросился к камину, чтобы спасти бумажку, пока она не сгорела, но Эстер оттолкнула его, и он в бессильном бешенстве дважды ударил ее по лицу. Тут уж и она вскипела. Все накопившееся за двадцать лет возмущение вдруг вырвалось наружу. Прежде она так часто не находила слов, сейчас они нашлись. И под натиском ее гнева Гарольд присмирел. Он молча сел и тупо смотрел на нее.
— И ты воображаешь, что я тебе позволю это сделать? Думаешь, я дам тебе разыгрывать оскорбленного и убитого горем мужа, обливать меня грязью и погубить того, кто, по крайней мере, относился ко мне по-человечески? Он хотел меня — и я ему отдалась. Почему бы и нет? Мое тело принадлежит мне, а не тебе. Этот человек был со мной нежен. Он не презирал меня за то, что я стала его любовницей, как ты презираешь своих женщин. Ты сознаешь, какой ты жалкий человек, и инстинктивно презираешь женщину — все равно, жена она тебе или любовница, — когда она унизится до того, чтобы жить с тобой. В сущности, ты не любишь женщин (ты вообще не способен любить кого-либо) и даже не желаешь их. Женщины тебе нужны для того, чтобы удовлетворять твое тщеславие и деспотизм.
— Опомнись, Эстер! Что ты говоришь!
— Ты щеголял своими любовницами, ты их поощрял, когда они оскорбляли меня, ты их даже в дом приводил. Ты думал, что я — твоя жалкая раба и не посмею протестовать, что я бессильна, потому что бедна и всецело от тебя завишу. Я предоставила тебе полную свободу — не такое уж ты сокровище, чтобы тебя ревновать к другим. Но тебе и этого было мало — ты еще постоянно измывался надо мной!
— Эстер!..
— Я столько лет терпела и оставалась тебе верна. Но любовь давно прошла. Да тебе и не любовь моя была нужна — тебе нужна была покорность, чтобы ты мог безнаказанно унижать меня… Ну, а потом я полюбила одного человека. И была его любовницей.
— О боже!
— Только три месяца. Потом он бросил меня — из-за тебя. Мне кажется, он меня любил — правда, не так сильно, как я его. И во всяком случае, он желал меня страстно, он мужчина, а не развратный слизняк. Но когда он стал подозревать, что я твое орудие, что я его завлекаю по твоему приказу — а он имел полное право так думать, — я потеряла его.
— Какое чудовищное…
— А что, разве ты не требовал, чтобы я с ним флиртовала! Конечно, это чудовищно! Тебе небось никогда не приходило в голову, что великая честь быть миссис Формби-Пэтт не вознаграждает меня за жалкую жизнь, полную физических и душевных унижений? Да, теперь мне уже все равно, он ушел, забыл меня. Но тебе я никогда не прощу, что из-за тебя потеряла Блентропа.
— Так это был Блентроп! Боже!
— Да, Блентроп. Почему это тебя так удивляет? Сказать тебе всю правду? Не можешь же ты ожидать особого целомудрия от развратницы, которую только что бил по щекам! Блентроп был первый, но не последний. Да, да, не последний…
— Эстер!
— Эстер, Эстер! Заладил одно и то же! Ты что же думаешь — только надо мной можно издеваться? После Блентропа остальные были мне, по правде говоря, довольно безразличны, но они вносили какое-то разнообразие в жизнь, и некоторые из них проявляли человеческие чувства, хотя и считались твоими «друзьями». Друзья! Да разве ты понимаешь, что значит друг? Ты заводил «друзей» только потому, что рассчитывал на какие-нибудь услуги с их стороны. А они рассчитывали на твои услуги. И некоторые из них жили с твоей женой.
— Ты с ума сошла, Эстер! Зачем ты лжешь?
— С ума сошла? Нет. Лгу? Сейчас ты в первый раз слышишь правду, Гарольд.
— Замолчи! Все это безумный бред! Перестань бесноваться и выслушай меня.
— Нет, это не бред. И я достаточно долго тебя слушала. Теперь твоя очередь слушать. Узнай наконец, какой сплошной ложью и притворством была твоя жизнь, как она постыдно ничтожна. Великий финансист, скажите, пожалуйста! Да без Розенграба ты стал беспомощен и легковерен, как ребенок или женщина, — ведь для тебя такое сравнение самое обидное? Ты презирал Розенграба — еще бы, ведь он был еврей, а ты — английский джентльмен, воспитанник аристократической школы, человек с безукоризненным произношением! Но у Розенграба был еврейский ум, быстрый и гибкий. А у тебя что? Голубая кровь, тонкое воспитание, подумаешь! Жалкий ты слизняк с жидкой кровью! Ни единой настоящей мысли или настоящего человеческого чувства. Только биржевые бюллетени да банковские счета, меню и пустые развлечения — вот что у тебя в голове.
— Я зарабатывал деньги. И зарабатывал их честным трудом.
Эстер расхохоталась.
— Ах, твое самолюбие задето? Ты зарабатывал деньги? Нет, твои компаньоны придумывали способы их добывать и добывали твоими руками. И это ты называешь честным трудом? А что ты делал? Работал, создавал что-нибудь? Твое дело было работать языком да выжимать деньги из дураков. Торговать бумажками и морочить людей, которые отдавали вам за них свои деньги, внушать им, что они разбогатеют. И что же? Вы-то на этом богатели, а они? Их вы сделали богачами? Вы наживали капиталы, когда люди страдали и погибали на фронте. Вы делали деньги, когда другие делали великое дело, спасали мир, спасали себя и свои семьи. Это ты-то джентльмен? Нет, ты просто мошенник. И ты так глуп, что даже этого не понимаешь. Я тоже вначале этого не понимала, а теперь поняла. Некоторые мои любовники были порядочные люди, и я говорила с ними обо всем этом. Слава богу, в Сити не все такие, как ты. И за Ла-Маншем в братских могилах лежит миллион англичан. А в то время как они погибали, ты делал деньги! В Англии больше миллиона безработных, они уже почти потеряли надежду найти работу и живут на жалкие гроши — да и те ты бы рад отнять у них. А ты наживал деньги! Слава богу, что ты их потерял, — потому что они были не твои!
Гарольд вскочил и пошел к двери. Но Эстер остановила его.
— Ты куда?
— К телефону. Сейчас вызову двух врачей, и они удостоверят, что ты помешанная.
Эстер опять расхохоталась.
— Что ж, вызывай! Но они скорее тебя признают помешанным. А я все равно от тебя уйду.
— То есть как уйдешь?
— А вот так. Уложу сейчас чемодан и уйду из этого дома. За остальными вещами пришлю завтра. Надеюсь, что позволишь мне взять свои платья?
— Что за вздор! У тебя нет ни гроша — как ты будешь жить?
— Это уж мое дело. Да, кстати…
Она сняла обручальное кольцо и положила его на стол.
— Возьми. Оно мне больше не нужно.
— Так ты намерена бросить мужа и ребенка? Эй, смотри, Эстер! Есть суд и закон!..
— Никакой суд и закон не заставят меня еще хоть день прожить с тобой. А с Элен я и не собираюсь расставаться. Оставить ее в твоих нежных когтях? Ни за что! Она уйдет со мной.
— Нет, не уйдет!
Эстер, ничего не ответив, пошла к себе в комнату и стала укладываться. Она еще вся дрожала от нервного напряжения после сцены с мужем, но была полна решимости и даже радостного возбуждения. Она так часто обдумывала, как будет действовать, если у нее когда-нибудь хватит духу уйти от Гарольда, что у нее уже был готов план. Она слышала, как в гостиной Гарольд шагал из угла в угол, натыкаясь на стулья и чертыхаясь при этом. С насмешкой, но и с некоторым облегчением Эстер подумала, что он не выполнил своей угрозы и не позвонил никаким врачам. Значит, он теперь боится ее. Уложив чемодан, она пошла в комнату дочери и стала укладывать ее вещи. Элен вернулась в ту самую минуту, когда мать закрывала второй чемодан. В гостиной раздался ее голос: