Очередь…
Очередь — огромная колония полипов, коралловый риф, охлестываемый уличной стихией. Очередь жила единой жизнью целесообразного организма: она стояла за хлебом.
У очереди три души. Первая — звериная. Тут идет хищная борьба за место под солнцем, а если буквально, то за кусок хлеба.
— Я здесь еще с вечера стояла.
— Может, с прошлого года?
— Тише, тише, граммофон простудишь.
— А ты что за принцесса? Подумаешь! Надела чепчик и свирепствует в ём.
— Да, да, чепчик, чепчик!
А то еще и такой разговор:
— Поля! Возьмите мне полфунтика: вы ведь все равно стоите.
Чужое горло:
— Поля, не бери! Поля!
— Пусть только попробует взять! Мы тут стоим с пяти утра, а этот…
Вторая душа у очереди — рыбья. Если очередь устоялась, она хорошо изучила всех своих членов и молча стоит у пекарни, видя сны, которые не досмотрела, и возбуждается, лишь когда кто-нибудь извне пытается войти в ее крепко сколоченную семью.
И, наконец, третья душа — человеческая. Когда сны проходят, а до открытия пекарни еще далеко, люди начинают заниматься делами. Студенты читают свои учебники, бабушки вяжут чулки, старики повествуют о том, как поймать рыбу без наживки или суслика одним ведром воды. Некоторые флиртуют. Правда, не всегда удачно. Время от времени раздается плеск пощечины и возмущенный визг женщины:
— Ты что? У тебя жены нету, что ли?
Но в большинстве случаев все проходит благополучно.
Леська все это изучил, ему это все надоело, и вот однажды утром он пошел в «Майнаки».
На террасе сидел Листиков и ел бутерброд с маслом, макая его в чашку с молоком.
— Ба! Коллега! — вскричал Листиков весело.— Садись. Ешь. Я здесь на кондиции: у Гунды переэкзаменовка, так вот пригласили меня. Кормят здесь неплохо: я уже поправился на четыре фунта.
— Поздравляю.
— А ты по какому делу? — ревниво спросил Листиков.
Не останавливаясь Леська вошел в дом. У стола, спиной к двери, стояла Гунда. Она заткнула себе в уши пальцы с веревочками, к которым была привязана медная ложка. Если ложку раскачать так, чтобы она ударялась о ребро стола, в ушах загудит колокольный звон.
Леська улыбнулся и возвратился на террасу.
— Позови хозяина. Скажи: Бредихин пришел.
— Скажу. Я-то скажу. Мне-то что?
Листиков ушел к сеновалу, а Леська уселся на лесенке под террасой. Перед ним бродили куры двух семейств. Черный, в серебре, петух, старый и склерозный, заверещал простуженным бассо-профундо:
— Кукуруза-а-а…
Возмущенно озираясь, петух оранжевый, красавец-гусар, выпячивая грудь, разражался чистейшей патетикой в староцыганской манере:
— Кукаре-а-а-ку-у-у!
Тогда белый цыпленок с дамским плюмажем в попке ревниво вскрикивал фальцетиком:
— Кикири…
На окончание «ки» его уже не хватало.
Старик встретил Елисея очень холодно.
— Сейчас работы нет. Надо было на неделю раньше: я уже отмололся.
— Я не за этим. Хлеба у вас купить хочу.
— Хлеб я отдал офицерам, а что осталось, то еле-еле для себя.
Но тут вбежала Гунда.
— Работать у нас будешь? — спросила она сияя.
— Нет.
— А тогда зачем пришел?
— Хлеба купить надо. В Евпатории его нет.
— Тебе много?
— Да хоть один мешок.
— А на чем увезешь?
— На себе,— засмеялся Елисей.
— Ты с ума сошел? Отец, я отвезу его сама, можно?
— Да ведь ты еще не сторговалась с ним. Сможет ли он столько заплатить, сколько я беру за пять пудов?
— Сможет, сможет!
Гунда хитро подмигнула Елисею.
— А сколько вы хотите? — робко спросил Елисей.
— После, после,— воскликнула Гунда.— Пантюшка! Запрягай серых.
Гунда схватила Леську за руку и потащила к амбару. По дороге она горячо зашептала:
— У меня есть свои деньги. Понятно тебе? Свои. Папа о них не знает. Ты дай сколько можешь, а я доплачу. Ну, ну! Не спорь. Не могу же я допустить, чтобы мой жених остался без хлеба.
Она продала Леське два мешка. Бричка ждала их у террасы. Гунда села на заднее сиденье и взяла вожжи в руки. Елисей принес сначала один мешок, потом второй и поместился рядом с Гундой.
Пока хозяин, поплевывая на пальцы, считал бумажки, на террасу вышла Каролина Христиановна.
— О-о! Кого я вижу! Леся?