В конторе он напечатал одним пальцем новую эпиграмму, а следующей ночью они с Нюсей снова пошли по улицам, но на этот раз Елисей двигался по Вокзальной, а Нюся осваивала Екатерининскую. Однако теперь они встречались уже не у Дворянского театра на виду у патруля, а на пустой Петропавловской площади. Елисей снова пришел первым и некоторое время поджидал Нюсю, прислушиваясь и ожидая звона ее шагов. Ему казалось, что ждет любимую девушку, которая спешит к нему на свидание.
Потом они вошли в квартирку — он на цыпочках, она в носках.
Включив электричество, Елисей привычно взглянул на письменный стол: там лежала газета с очерченной синим карандашом фразой Врангеля:
«Я смотрел укрепления Перекопа и нашел, что для защиты Крыма сделано все, что только в силах человеческих».
— Нюся! — сказал он девушке утром.— Я сегодня на фабрику не пойду: у меня здесь дело.
Он вошел к Акиму Васильевичу и сел у него в ногах. Старик проснулся.
— Кто это?
— Надо срочно написать разящее стихотворение хотя бы в восемь строк.
— Ах, не навязывайте мне этой тягомотины!
Леська расхохотался:
— Откуда у вас такое слово?
— Из тюрьмы, конечно.
— Браво! Вы делаете успехи. В таком же стиле напишите едкий стишок. Но теперь он должен быть уже не только против Врангеля, а против всей белогвардейщины, против всего капитализма! Хватит играть в бирюльки! Время, Аким Васильевич, очень серьезное.
Беспрозванный попросил Елисея отвернуться и стал натягивать носки.
Леська сбегал на кухню, разжег примус, поставил чай, нарезал колбасы, хлеба и снова явился к Беспрозванному.
— Позавтракайте и принимайтесь за работу. Я не дам вам поднять голову, пока вы не напишете эти восемь строк.
— А вдохновение?
— Командарм Фрунзе стоит у ворот Крыма! Вот вам и вдохновение.
Старик задумчиво жевал колбасу и прихлебывал бледный чай. Он уже работал. Леська этого не понимал и, грея ладони о стакан своей бурды, агитировал старца как мог:
— Сейчас самый ответственный миг в вашей жизни. Конечно, ваши любовные стихи прекраснее тех, какие вы сегодня напишете, но никогда не было стихов нужнее. Нужность, необходимость — вот новый критерий искусства.
— Леся, вы мне мешаете.
Беспрозванный вынул блокнот и записал строчки:
Белогвардейщине
— Шедевр! — закричал Елисей.— Шедевр! — чмокнул Беспрозванного в нос и поспешил на фабрику.
— Ты у нас больше не работаешь! — заявил ему Денисов.
— Почему?
— Потому. Опоздал на целых два часа.
— Ух ты, какие строгости! — засмеялся Леська и, войдя в цех, взял весло у Комиссаржевской.
— Значит, подобру-поздорову не уйдешь? — зловеще спросил Денисов.
— Поговорите с хозяином,— небрежно бросил Елисей.
— А что я, бобик, за хозяином бегать? Раз я тебе говорю…
— Вы для меня не начальство. И потрудитесь, пожалуйста, мне не тыкать.
Девушки ахнули.
Денисов почернел и отошел прочь.
Третья эпиграмма имела огромный успех. Студенчество в курилке гудело и ликовало.
раздавалось со всех сторон.
— Кто бы мог это написать?
— Говорят, Волошин.
— Ну? Не думаю. Для Волошина слишком уж по-большевистски.
— Пока вы тут гадаете, господа, в Коктебеле у Волошина произвели обыск.
— Не может быть! Какая наглость! У Волошина?
— А ты откуда знаешь?
— У нас в Коктебеле дача. Мама написала.
— Ну, и что же с Волошиным?
— Пока благополучно.
— Ничего не нашли?
— Разумеется. Сейчас ищут в Симферополе. Хватают кого придется. Взяли, например, студента Петьку Сосновского, который подарил одной курсихе альбом домашних виршей про любовь.
— Виршей, вы говорите?
— Ну да. Но для контрразведки и он поэт.
— Наконец-то его признали.
Студенты рассмеялись.
Елисей спускался по лестнице в глубокой тревоге… Как бы не схватили Беспрозванного. Впрочем, откуда известно, что он пишет стихи? Его ведь ни разу не напечатали.
Внизу у выхода стояли две женщины — старая и молодая. Они зорко присматривались к студенческой толпе и обе разом обратили внимание на Бредихина.