— А почем?
— Ну, дедушка! — протянул Леська.— Как ты не понимаешь? Иван Семенович очень любит Володю, а Володя его попросил.
— Да уж ясно! — вмешалась бабушка.— А он еще спрашивает «почем?». Ни шиша в кармане, и торговаться вздумал.
— А доставку этого камня мы организуем так: яхта наша, а шаланда ваша,— сказал Артур.
Бабушка заплакала и кинулась целовать руку Шокареву. Тот в ужасе отпрянул. Отпрянул и Леська, хотя никто не собирался целовать его руки.
— Э, да что там долго разговаривать! — воскликнул Саша — Двадцать Тысяч.— Вот, господин Бредихин: наша водка, ваша рыбка.
Он вынул из кармана сороковку и торжественно вручил ее дедушке.
— На всех, конечно, не хватит, но ведь и не все пьют. Выпейте вы с бабушкой и меня прихватите, а это спортсмены — им запрещено.
У деда разгорелись глазки. Появились два пузатых стакана. Петропалыч дрожащей от скаредности рукой налил бабке и Листикову немного повыше донышка, чокнулся с ними бутылкой и запрокинул ее в горло. Потом распластали вяленую кефаль, которую ели все, закусывая луком и холодной картошкой. Дед быстро захмелел. Он подошел к Володе, долго глядел на него и наконец, горько моргая, прошамкал:
— Эх, мальчики, мальчики! Пока вы дети, у вас золотые сердца, а вырастете, все равно собаками станете.
6
Дети растут в голову, старики — в нижнюю челюсть, а юность — в душу.
Большой зал Пушкинской аудитории был битком набит молодежью. Редкие керосиновые лампы горели чахло, но полутьма как бы освещалась глазами юношей и девушек.
Когда Самсон, Леська и Володя вошли в зал, лектор уже заканчивал свой рассказ. Гимназисты остановились у самой двери: вперед продвинуться было невозможно. Елисей благодаря своему высокому росту хорошо видел и зал и трибуну. На кафедре адвокат Гринбах отвечал теперь на вопросы, освещая свои бумажки фонарем «летучая мышь», а за столом председательствовал тот самый маляр Караев, который недавно проходил с Виктором Груббе и Сенькой Немичем мимо шашлычной. Кстати, оба они были здесь: Сенька сидел рядом со своими сестрами Варварой и Юлией, а Виктор — с приезжей актрисой Раневской, игравшей в городском театре.
— У меня вопрос! — раздался голос из зрительного зала.
— Пожалуйста.
— Как понять лозунг Ленина: «Грабь награбленное»?
Адвокат засмеялся.
— Этот лозунг, товарищи, нельзя понимать буквально. Владимир Ильич не без озорства перевел таким образом мысль Маркса об экспроприации экспроприаторов.
— Простите, Григорий Маркович! — вмешался Караев.— При чем тут озорство? Маркс и Ленин учат, что буржуи своими нетрудовыми доходами определенно грабят народ. Значит, народ, в свою очередь, имеет право грабить своих грабителей. Он возвращает себе свое!
Володя не отрываясь глядел на Караева. Лицо маляра в черных яминах от плохого освещения, его молодые усы и небольшая бородка, наконец, его грустные, какие-то трагические глаза напомнили ему лик Христа перед распятием. Сравнение было не только внешним: Володя чувствовал глубочайшую веру этого маляра в величие и справедливость новой эры, которую он провозглашал пусть в уездном масштабе, но с такой же святой убежденностью и с таким же пророческим очарованием.
— Господа! Предъявите документы!
Все вскочили с мест: в дверях стоял Алим-бей с двумя уланами. На трибуне тут же задули фонарь. Алим-бей мгновенно бросился туда, но кто-то подставил ему ножку, и он рухнул на пол. В ту же минуту разбили палками стекла всех ламп — и зал потонул в черноте.
— Выходить по одному! — приказал Алим-бей.
Люди мрачно двинулись к выходу, предъявляя паспорта, «виды на жительство», удостоверения — что у кого было.
— А-а! Господин Шокарев! — осклабился Алим-бей, увидев гимназический билет Володи.
— Это мои товарищи. Они со мной! — сказал Володя чуть-чуть генеральским тоном.
— Пожалуйста, пожалуйста! Прошу, господа! Ну, как лекция? Получили удовольствие?
— Да, в общем ничего,— промямлил Володя, держа на весу руку с распущенными пальцами.— Информация о делах в Питере была несколько жидковата, но, во всяком случае, богаче новостей, которыми снабжает нас наша евпаторийская газета.
— А кто докладывал? — как бы невзначай полюбопытствовал Алим-бей.
— Какой-то солидный господин.
— Фамилии не скажете?
— Откуда же мне знать? В Евпатории двадцать тысяч жителей.
— Грустно… Грустно, что не знаете. Уж кому-кому, а вам, господин Шокарев, надо было бы нам помочь.