Еще из современников нравится мне Андрей Вознесенский. Усложненные метафоры превращают любовь в его лирических вещах в чувство иррациональное, в нечто, данное свыше для того, чтобы упорядочить земной хаос. Именно это мирит меня с обилием техницизмов в поэзии Вознесенского, с образами, рассчитанными на элитарного читателя. Однако, когда встал вопрос, на чей текст написать музыку, на сборнике Вознесенского и ноты моей не сидело. Слишком разные уровни — Вознесенский и «Ласковый май». Принципиально разные…
Перелистал я в тот отчаянный момент книгу Анны Ахматовой. Мне многое у нее нравится. Близок по духу ее мистицизм. Ее проглядываемая в строках вера в иррациональное. Но, примериваясь к ахматовскому сборнику с достаточно утилитарной целью — смогут ли ее стихи прозвучать со сцены в исполнении «Ласкового мая»? — я вдруг открыл, что ахматовский мистицизм, ранний, по крайней мере, ничего общего с моим не имеет. Слишком он мрачен и безысходен. В самом деле:
Луна над озером остановилась,
И кажется распахнутым окном
В притихший, ярко освещенный дом,
Где что-то нехорошее случилось…
Мне верилось только в хорошее. Мне хотелось, чтобы именно о такой вере пел Юрий Шатунов. В конце концов, шел все-таки 87 год, все громче и громче звучала анафема тем душным временам, которые породили дикую, нечеловеческую боль Анны Андреевны, ее скептицизм. Наше время худо-бедно давало надежду, что люди осознали, в какой тупик загнали себя, и уже потихонечку сдают из этого затхлого эакоулка истории. Мне хотелось в меру сил поддержать эту надежду. Нет, не в горьковском утешителе Луке видел я свою роль — упаси боже… Мне нужно было поделиться со слушающими верой, что мир все же чист, по большому счету, и светел. Что есть некая сила, которая в нужный момент призовет нас к совести, и там, где власть этой силы — «нехорошего» не может быть. Но Анна Ахматова не поддержала меня в моей вере.
Общение с крутыми поэтами, конечно, не прошло даром. Текста для переложения на музыку я так и не выбрал. (И кстати, раз и навсегда решил больше не грешить этим). Но сам дух Большой Поэзии вдруг отразил, насколько несовершенно наше доморощенное творчество. Несовершенно — даже при всей разности задач. Как много еще нужно работать!
И я решил не понукать себя, не требовать от себя новых песен.
Отказываясь от всех внешних конъюнктур, очень легко подпасть под самую опасную: ту, что незаметно диктуется самим собой. Пусть все идет, как идет…
…А в интернат, в самый разгар моего углубления в поэзию, приехали гости. Ребята из какого-то соседнего детдома. Директриса вызвала меня и сказала:
— Кузнецов, нужно дискотеку для гостей организовать. Сгоняй-ка в Тюльган, за Шатуновым…
И я поехал. Даже с радостью. И вовсе не потому, что горел желанием, во что бы то ни стало провести эти показательные дискотеки. Нет, я вдруг понял, что за месяц с небольшим успел привязаться к своему солисту, что мне не хватает его идиотской упрямости, его вызывающих «ну, чё?»… Мне захотелось рассказать ему, как моя мама позвонила после новогоднего вечера Тазикеновой, интересуясь дебютом. Нашим дебютом. (Как это важно, что одно материнское сердце все- таки болело и за меня, и за него!). Мне не терпелось вместе посмеяться бредовой идее записать в соавторы с «ЛМ» классиков XX века… Ну и, конечно, я боялся, что проклюнувшийся с таким трудом интерес Шатунова к работе в группе за долгие зимние каникулы может пропасть, не дав зеленого ростка.
По дороге в Тюльган я вспомнил, что адреса шатуновской тети не знаю. Утверждение же, что язык до Киева доведет, как-то не очень утешало: не в глухую ведь деревню из пяти дворов еду, а в какой-никакой город… К тому же за окном автобуса разгулялась метель. В салоне стало от этого неуютно, тревожно. Я ехал в чужой город, где меня никто не встречал.
К счастью, Тюльган оказался не таким большим, как рисовался моему воображению. Весь он раскинулся на горе, которая курилась поземкой, как вулкан. Хотя сравнение с вулканом не очень удачное… Вулканы все-таки связаны с теплом, а Тюльган встретил меня набравшей силу метелью да холодом. Я двинулся по первой попавшей улочке. Кривой и пустынной. Шел, отплевываясь от снега. Проклинал свою несообразительносгь (мог бы у Тазикеновой адрес взять!). И высматривал прохожих. Наконец впереди, в просветах пурги замаячила чья-то фигура, и когда мужчина в завидно теплом тулупе поравнялся со мной, я сбивчиво спросил: