Физики, лирики и политики
Врачи — народ настойчивый. Решив, что я переутомился, они настояли на отдыхе. При-шлось подчиниться, тем более что я действительно чувствовал себя неважно. Так я оказался в подмосковном санатории «Барвиха».
Несколько дней я прожил спокойно, а потом не выдержал и стал по делам выезжать в город. Как-то, усталый и раздраженный, я вернулся из Москвы. Лизы в комнате не было, я пошел ее искать. В одном из холлов увидел ее за столом с незнакомым мне мужчиной. Жена увлеклась разговором и не заметила меня.
Лизе уже много лет, но она по-прежнему энергична и подвижна, в ее глазах всегда светится живой огонь, а лицо ее говорит о том, что это добрый и приветливый человек. Я подошел. Лиза познакомила меня с собеседником. Это был известный советский писатель В. Н. Билль-Белоцерковский. Человек внимательный и остроумный, Владимир Наумович сразу располагал к себе. Я подсел к собеседникам, и разговор наш затянулся…
Следующее воскресенье мы провели вместе, много говорили о литературе, и я сказал, что в ранней юности очень любил книги Майн Рида. При этих словах Владимир Наумович сделал нетерпеливый жест.
— Не терплю Майн Рида, — сказал он сердито. — Вот соберусь и напишу статью о том, что его творчество вредно.
Я попросил объяснить столь странное отношение к популярному писателю.
— А много ли вам дал этот писатель? — спросил Билль-Белоцерковский.
— Конечно, — с охотой ответил я. — Он укрепил во мне интерес и любовь к изучению природы, стран, людей.
— А я был жертвой Майн Рида, — заявил Владимир Наумович и рассказал, как 15-летним мальчишкой, начитавшись произведений этого писателя, бежал от родителей, попал на английский корабль. Обошел на нем тропики, испытал тяжелый труд, голод и издевательства. Шесть с лишним лет прожил Владимир Наумович в Соединенных Штатах Америки, где работал кочегаром, уборщиком отелей, землекопом, где испил полную чашу страданий.
— Спасла меня революция, — закончил свой рассказ Билль-Белоцерковский.
В другой раз я с интересом слушал воспоминания Владимира Наумовича о том, как он вернулся в Россию, как участвовал в гражданской войне и вступил в партию большевиков. Вспоминал он эти годы с явным удовольствием, с юмором изображал меньшевиков и эсеров. Рассказ его был живым, острым, захватывающим.
Когда мы уезжали, я сказал на прощание Владимиру Наумовичу, что очень прошу его пересмотреть свое отношение к Майн Риду и не писать статьи о вреде его книг. Мы посмеялись и дружески расстались.
В «Барвихе» мы познакомились и с Александром Трифоновичем Твардовским. До Отечественной войны я стихов Твардовского не читал и впервые познакомился с творчеством этого поэта в годы войны. Мне не мог не понравиться «Василий Теркин». Мне были понятны и близки неиссякаемая душевная энергия Теркина, его оптимизм, непоколебимая вера в победу. Твардовский был для меня интересен и как прозаик. С большим интересом прочел я его книгу «Родина и чужбина», рассказывающую о войне.
Вначале я считал, что Александр Трифонович замкнутый человек, нелюдимый и неразговорчивый, но затем убедился, что неправ. Мы заговорили о «Василии Теркине». Я видел, что Александру Трифоновичу моя оценка поэмы была приятна. Он сказал просто и очень задушевно, что эта поэма дорога ему до сих пор, что в тяжелые годы Отечественной войны она давала ему ощущение глубокого удовлетворения от сознания нужности и полезности своего труда.
— Теркин связывал меня с бойцами, а сейчас, в мирное время, связал с вами, — с улыбкой сказал Александр Трифонович.
Здесь, в санатории, мы часто спорили на многие темы, в том числе на литературные. Как-то вечером у нас собралась компания отдыхавших в «Барвихе» литераторов и приехавших навестить их приятелей. Понятно, что разговор шел о литературе.
Билль-Белоцерковский упрекнул ученых в том, что они недостаточно интересуются художественной литературой, что «физики» очень далеки от «лириков». Я же в свою очередь сказал, что это «лирики» далеки от «физиков», писатели плохо знакомы с жизнью и работой советских ученых, плохо представляют себе их внутренний мир. Возник спор, в ходе которого мы пришли к выводу о необходимости установления тесных контактов ученых и литераторов.
Разговор этот был для меня интересным, он затрагивал вопросы, о которых я неоднократно думал. Наука, по-моему, должна воспринимать от литературы методические приемы писательского мастерства, чтобы каждая научная работа была не только глубоко научной, но и грамотной, максимально доходчивой, интересной, популярной, в хорошем понимании этого слова. А у нас не изжит еще предрассудок, будто доходчивость научного произведения — враг его глубины.