Мы ощущали радость и счастье Ирины, но тут же возникало чувство непрочности и этой радости, и этого счастья. Почему? Вот этот вопрос — почему Ирина и ее сестры не могли быть счастливы — мы не один день обсуждали с Лизой после спектакля. Это был очень серьезный вопрос для того времени, он влек за собой массу важнейших проблем, касавшихся всей общественной жизни.
Душевное богатство Маши, Ольги и Ирины, их стремление ко всему светлому, высокому покоряло нас. Страстная жажда осмысленной жизни, озаренной высокими идеалами, наполненной действенным трудом, была нам понятна и близка. Мечты сестер, их тоска будоражили и волновали интеллигенцию, которая задыхалась в тисках реакции, лишившей ее общественной и политической жизни.
Грубая, жестокая действительность губила мечты и жизнь сестер. Мещанство, пошлость и самоуверенная тупость шаг за шагом вытесняли их из жизни. И страх за счастье Ирины и остальных сестер перерастал в ощущение неблагополучия жизни всей русской интеллигенции.
Почему сестры, эти милые, чудесные люди, мечтающие о труде и счастье, отступили перед темной грубой силой? Да потому, отвечала пьеса, что они способны только мечтать о прекрасном будущем и совершенно не способны бороться и действовать. Пока они мечтают о Москве, их брат проигрывает в карты их состояние, закладывает в банке дом, и этими деньгами завладевает Наташа. Незаметно для них самих сестры становятся нищими, и их мечты о Москве разбиваются в прах. Они теряют и Андрея, полностью покорившегося Наташе.
Последний акт. Прощание. Уходит Вершинин с бригадой, нелепо погибает Тузенбах, должна уехать Ирина. Все овеяно осенней грустью. Сестры все потеряли, но самое важное, самое главное они не утратили: веру в хорошее, светлое, веру в жизнь, в будущее.
Жадно слушал весь зрительный зал слова Ирины: «Придет время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн, а пока надо жить… надо работать, только работать! Завтра я поеду одна, буду учить в школе и всю свою жизнь отдам тем, кому она, быть может, нужна… Я буду работать, буду работать»…
В зрительном зале стояла гробовая тишина и звонкий, юный девичий голос повторял: «Буду работать… буду работать»… — это было как призыв, как зов…
А Ольга, обняв сестер и как бы подавшись вперед, навстречу неизвестному, говорила: «О, милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать!».
А мы с Лизой впервые за последние годы слышали такие, для того времени смелые слова, на спектакле мы будто глотнули свежего воздуха.
Мы восприняли трагедию сестер, как призыв покончить с безволием, призыв к борьбе. И не только мы так воспринимали в то время пьесу. Выходя из зала, мы услышали за спиной разговор. Кто-то взволнованно говорил:
— В пьесе три черта. К черту уныние! К черту слабость! К черту бездействие!
Мы оглянулись. Сзади нас шли студенты. Видя, что мы оглянулись, они извинились за слишком громкий разговор.
— Что ж, Костя, — засмеялась Лиза, — эти три черта не посещают нашу семью. Но какое счастье, — уже серьезно проговорила она, — что ты имеешь любимое дело. А если бы его не было? Чем бы мы жили в этой глуши? Страшно подумать.
Я полностью согласился с Лизой. Работа наполняет нашу жизнь глубоким смыслом, делает ее содержательной и нужной. И мне захотелось сделать мою работу более творческой.
Из Москвы мы возвращались в Аулие-Ата бодрыми и радостными, с яростным желанием жить и творить. Мы привезли с собой томики Чехова и часто поздними вечерами вслух перечитывали пьесу «Три сестры»…
И вот снова Туркестанский край. Снова неуютные почтовые станции по Кабулсай-Верненскому тракту, снова тот же уклад жизни. В 5 часов утра на своей лошадке, запряженной в «казанскую» тележку, еду на край города — на бойню.
Оттуда на часок — домой, из дому — на службу, на базарный ветеринарный пункт.
Остановился, не дойдя до города чумацкий обоз, везущий из Семиречья в Ташкент сырье: кожи, шерсть. Еду туда на осмотр, термометрию, делаю необходимые распоряжения.
В одном из хозяйств начался ящур. Протекал он тяжело, было много случаев падежа скота. Пришлось работать день и ночь, чтобы остановить дальнейшее распространение болезни. Всех погибших животных я вскрывал и, к своему большому удивлению, заметил поражение передних разделов желудка язвами и некротическим распадом ткани. Пересмотрел специальную литературу и пришел к выводу, что обнаружил редчайший случай злокачественного беспустулезного ящура.