У меня были иные планы: уже давно я решил стать биологом и теперь мечтал о поступлении в Петербургский университет на естественное отделение физико-математического факультета.
Я — уроженец Петербурга, и этот близкий и родной город тянул меня к себе. В Петербурге жили и учились мои закадычные томские друзья — А. И. Фролов, А. П. Куликов, здесь у меня было много родственников. В Петербургском университете были лучшие научные силы: там работали в это время химики Менделеев и Меншуткин, физик Бергман, зоологи Шевяков и Шимкевич, гистолог Догель-старший, ботаники Гоби и Бородин, палеонтолог Иностранцев.
Я наметил следующий план: в течение первого года непоступать в университет, а изучить латинский и греческий языки в объеме курса классической гимназии; весной 1899 года сдать экзамен по этим языкам на аттестат зрелости, а осенью 1899 года поступить в университет.
Когда я рассказал родителям о своем плане, они расстроились. Отец и мать мечтали видеть меня инженером. Эта профессия в то время, в разгар строительства великого сибирского пути, была особенно популярна и соблазнительна в материальном отношении. Все знакомые поздравляли нашу семью с тем, что я окончил реальное училище, и в один голос высказывали уверенность, что старший сын осенью станет студентом инженерно-технического вуза.
Мама хорошо знала мое стремление к биологии, она прекрасно понимала, что меня никакая «инженерия» не соблазнит, и очень волновалась за меня. Волновалась потому, что решил я идти не по трафаретной дороге в технический вуз, а избрал путь, чреватый неожиданностями.
Я был глубоко благодарен и отцу, и матери за то, что они никогда, ни одним словом, ни единым жестом не противодействовали моим стремлениям. Ни сетований на мое «биологическое» упорство, ни даже советов «пойти в инженеры» я от них никогда не слышал. Это доверие, это предоставление полной свободы в выборе профессии я ценил очень высоко.
И даже тогда, когда я на первых порах потерпел фиаско, мои родители восприняли это мужественно, отнеслись ко мне чутко и оказали огромную моральную поддержку. Благодаря им я не пал духом и смог напрячь все свои силы, чтобы, гребя против течения, все-таки достичь намеченной цели.
Осенью 1898 года я приехал в Петербург и стал жить у Рафаловичей, на Галерной улице, близ Сенатской площади. Это была та самая семья, которую я так любил в детстве. Сейчас все стали взрослыми: Коля и Сережа были студентами юридического факультета, Женя — курсисткой педагогических курсов. Я чувствовал себя у них, как в родной семье. Жил я вместе с Сережей в одной комнате.
Задачу я взял на себя тяжелую: за один учебный год освоить латинский и греческий языки в объеме полного курса гимназии! Однако я ни на секунду не сомневался, что с этим делом справлюсь: пригласил в качестве преподавателя студента филологического факультета и с огромной энергией принялся за изучение древних языков.
Я впервые увидел столицу глазами сознательного человека; естественно, что мне захотелось узнать и увидеть многое. Я установил себе следующий режим: 6 дней в неделю напряжённая учеба, а в воскресенье и вечерние часы субботы — полный отдых.
В дни, отведенные для отдыха, я чувствовал и вел себя как турист, попавший в новый для него крупный культурный центр: днем регулярно посещал музеи, а вечерами бывал в театрах. При этом я вел дневники, в которые записывал все мои впечатления. Русский музей я изучил до такой степени, что знал расположение картин буквально в каждом зале. «Неутешное горе» Крамского, «Запорожцы» Репина, «Березовая роща» Куинджи, «Цирцея» Семирадского, «Омут» Левитана, «Черное море» Айвазовского, «Алексеич» Владимира Маковского, «Корабельная роща» Шишкина, «Поцелуйный обряд» Константина Маковского, «Меншиков в Березове» Сурикова, пейзажи Крыжицкого и Судковского, «Дети» Серова и даже «Последний день Помпеи» Брюллова я рассматривал первоначально с одинаковым вниманием и интересом. Однако вскоре период общего знакомства был закончен; у меня появились любимые художники: Репин, Маковский, Левитан и Крыжицкий. Произведениями этих мастеров я мог любоваться бесконечно долго, и с каждым посещением музея их творчество становилось для меня все более дорогим.
Часто бывал я в Эрмитаже, систематически знакомясь с нумизматической коллекцией, с античными фресками, с произведениями западного искусства. Многое я в Эрмитаже не понимал, картины на библейские сюжеты, даже лучших мастеров, меня не волновали. Любил я скульптуры Кановы, мне нравилась мадонна Мурильо, а из произведений Рембрандта всему предпочитал портрет старика.