К наводнению зверюши готовятся загодя: переносят все ценное на второй этаж, запирают сарай с садовыми инструментами и благоустраивают чердак. Когда вода поднимается, зверюши вылезают на крыши, как некие зайцы из истории про деда Мазая, и начинают махать платочами, чтобы их заметили.
Зверьки уже плывут по улицам в лодках, словно венецианские гондольеры, и распевают зазывные песни. Им невдомек, что зверюши — отличные пловчихи, да и на чердаках у них вполне сухо. Зверьки пребывают в уверенности, что едут осуществлять великую гуманитарную миссию, и это заблуждение никуда не девается из года в год.
— Звере-ок! — пищат зверюши с тайным кокетством. — Зверек, спаси зверюшу!
Зверьки берут мокрых и вполне довольных зверюш за уши и, чувствуя себя гордыми спасителями утопающих, сажают в свои рассохшиеся и грязные, еле законопаченные лодки.
— Зверек, — тут же начинает наводить порядок зверюша, — а где у тебя черпак? Вот, я тут водичку повычерпываю… А где у тебя спасательный круг или хоть пояс? Что ты, кто же выходит в плаванье без спасательного пояса! А когда ты в последний раз мыл свою лодку? Фу, сколько грязи…
И зверюша с присущей ей энергией берется за старую ветошь, лежащую на носу, и принимается скрести скамейки, протирать уключины, выбрасывать с кормы всякую рухлядь… Она шебуршится по всей лодке, словно это ее собственность, и зверек начинает сомневаться, такой ли он крутой спаситель, как ему казалось. — Ты это… не мельтеши… — бурчит он в усы. — Плоскодонку перевернешь…
Привезя зверюшу в свой протекающий и очень нечистый домик, зверек собирается решительно ей объяснить, кто у них теперь глава семьи и как надлежит с ним говорить, но прежде чем он успевает что-нибудь сказать, зверюша берет тряпку, швабру, веник, совок, заранее припасенный стиральный порошок, несколько бутылочек с чистящими и полирующими средствами, — и превращается в вихрь. Из сердцевины вихря только изредка доносится:
— Зверек, отойди, мне тут подметать неудобно!
— Зверек, вынеси ведро!
— Подвинь табуреточку, я паутину сниму!
Через час зверек чувствует себя гостем в собственном жилище. От его амбиций главы семьи не остается даже воспоминания. Ему начинает казаться, что сейчас им вымоют пол или вытрут пыль. Когда же вихрь утихает и зверек обнаруживает себя в кресле-качалке, а напротив — усталую, но довольную зверюшу, сидящую перед ним в непривычно чистом, проветренном доме, — он решительно не узнает свою собственность, жалобно сморщивается и начинает совсем не по-геройски причитать:
— Бедный мой, уютный зверьковый домик! Бедный мой, родной мой беспорядочек! Такая была прекрасная нора, такая чудная берлога, так в ней удобно все лежало и никому не мешало! Где я теперь найду свои носки, они всегда лежали на стуле под газетой! И где моя газета, и куда делся мой трехногий стул?
— Носки твои постираны и сушатся на балконе, — ласково отвечает ему зверюша. — А потом будут сложены в комодик. К стулу я ногу приколотила, и ты на нем сидишь. А газета сложена к старым газетам, и мы их сдадим в макулатуру. И что ты так расстраиваешься, я же знаю: я только выйду за порог, ты тут сразу же разведешь все, как было.
— Ты хочешь от меня уйти? — растерянно шепчет зверек, забыв даже обидеться на зверюшино предположение о его беспорядочной натуре.
— Конечно, мне ведь и у себя в доме после наводнения надо порядок навести, — разводит лапами зверюша.
— А это… а жениться как же… я думал, мы жениться…
— Зверек, — укоризненно смотрит на него зверюша. — Ну кто же постом-то женится? Ты потерпи, одна Страстная неделя осталась. А там Светлая Пасха, разговеемся, да и жениться можно. И даже с удовольствием.
Потом пройдет Страстная неделя, придет Христово Воскресение. Нарядные зверюши тянутся в церковь с корзиночками, а в них лежат куличи и пасхи, обложенные разноцветными яйцами. Радостные зверюши в красивых платочках целуются в щечки и меняются свячёными куличиками, а зверьки стоят у ограды церкви и смотрят. Зайти им никто не запрещает, но робость, и гордость, и смущение, и «да я из принципа!» заставляют их поджидать зверюш у ограды.
— Христос воскресе! — ликуют зверюши.
— Воистину воскресе, — отвечают зверьки, завидуя неколебимой уверенности зверюш. — Если уж вам так хочется.
Потом зверюши зовут зверьков разговляться — это значит объедаться за праздничным столом после долгого поста. Зверьки разговляются так старательно, будто до этого усердно говели (то есть постились). В садах и огородах носятся маленькие зверьки и зверюши, ища за кустами и кочками хитро припрятанные мамами цветные яйца и маленькие подарочки.
— Ой, чтоб не забыть, — говорит какой-нибудь молодой зверек, осоловев от сытной пищи. — Это вот тебе.
И подает зверюше заветную коробочку. Зверюша достает из коробочки хорошенькое колечко и повизгивает от радости, а зверек нарочито хмуро говорит:
— Это уж я подумал… чтоб наверняка… а то кто тебя знает, зверюшу… еще передумаешь.
После Пасхи зверьки и зверюши играют свадьбы. Мамы-зверюши смотрят на своих дочек, улыбаются сквозь слезы и вытирают усы кружевными платочками. Они знают, что со зверьками нелегко. Но мужских зверюш почти не бывает, а зверцы еще хуже.
Маленькие зверьки несутся за свадебными процессиями и вопят: «Тили-тили-тесто, жених и невеста!» Их очень огорчает, что не только никто не обижается, но еще и пирожков дают.
Потом зверьки и зверюши поселяются вместе — кто у зверьков, кто у зверюш, — и заводят зверюшат. Очень хотелось бы рассказать, как они живут весело и счастливо до старости лет. Но, к сожалению, это не очень получится. Потому что каждая мама-зверюша знает, как грустно ждать папу-зверька у окна, когда он где-то болтает с другими зверьками, и каждый папа-зверек знает, как обидно, когда мама-зверюша круглыми сутками таскает на руках сопливых зверюшат, и не моет посуду, и не слышит даже, как тоскливо бурчит в зверьковом животе. И уж конечно, все мамы и папы знают, как отравляют жизнь не вскипяченные вовремя чайники, не вынесенные мусорные ведра, орущие по ночам дети и разные мелкие мелочи, которые так больно вспоминать одинокими вечерами.
Зверькам иногда кажется, что они совсем утратили свою свободу и самостоятельность. В их домике, где раньше на стене висел мотоциклетный шлем, под столом была пирамида из пивных банок, а из окна свисал пиратский флаг, теперь копошатся младенцы, болтаются пеленки и носится страшно деловитая зверюша, совсем уже не та, которая сидела на крыше и лукаво взывала: «Звере-ок!»
Зверюша бегает и всем командует, и не осталось в доме для зверька совсем никакого места, кроме сортира, куда зверек прячется со своей зверьковой книжкой и создает себе уединение. Но и оттуда изгоняет его деловитая зверюша, колотясь в дверь и взывая: «Зверек! Совсем совести никакой! Дай хоть горшок-то вылить!»
Если бы я был свободен, думает зверек, я бы шел сейчас по пыльной дороге в сторону заката, и на душе моей было бы светло и торжественно, и если бы меня кто спросил: куда ты идешь, зверек? — я посмотрел бы на него умными глазами и сказал бы: а видел ты, куда течет река? Ответ уносит ветер… И шел бы с рюкзаком за плечами, в пыльных кедах, и встречал бы много храбрых зверьков и прекрасных зверок, и все бы любили зверька, и никто бы не командовал зверьком, и не двигал бы зверька, как если бы он был комодик.
— Зверек! — говорит ему зверюша. — Развесь, пожалуйста, пеленки. И еще на крылечке там доска проваливается, боюсь, кто-нибудь из малышей упадет.
— Ну вот… так всегда… — бормочет зверек. — Не я, а меня… мною… Хотел все сам, а вышло вон как…
А зверюша, сбившись с ног, видит, как зверек не хочет ее видеть, и в шестой раз уже не слышит про пеленки, и идет сама приколачивать доску на крылечке, и поет про себя:
— Долготерпелив Господь… долготерпелив и многомилостив… Долготерпелив Господь! ДОЛГОТЕРПЕЛИВ И МНОГОМИЛОСТИВ!!!
— Ну кто тебя просил! — кричит ей зверек. — Я же сказал, сам приколочу!
Сказал он ей это уже две недели назад, но этого зверюша ему не говорит, а только хлопает большими глазами и усердно поет про себя: «Блаженны кроткие»…