– Угрозу?
– Знаю, что на это непохоже, потому что, насколько мы знаем, у Алекса в финансовых кругах врагов не было…
– Но они могли быть в других областях, – оборвал его Арманд.
До Дэвида не сразу дошел смысл слов Арманда.
– Вы думаете, что это может быть связано с Бейрутом?
– Может быть, – произнес Арманд, взвешивая свои слова. – Такое объяснение вполне можно допустить. Подумайте, Дэвид. Наш уважаемый премьер-министр, выживший из ума старик, объявил, что он больше не примет участия в выборах. Зуамы, которыми руководит Набил Туфайли, уже затеяли между собой грызню относительно того, кого из кандидатов следует поддержать. Можно было бы предположить, что к настоящему времени они договорились о ком-то одном, но дело-то в том, что каждый слишком ретиво выдвигает своего любимчика. Ясно одно: они ненавидят и опасаются человека, которого я собираюсь поддержать – Эдуарда Зайеди. Если они как-то пронюхали об этом, если они обнаружили, что средства для Зайеди поступают через «Мэритайм континентал», то у них могла появиться причина устранить с дороги Алекса!
– Не знаю, – усомнился Дэвид. – С их стороны это было бы огромным риском!
– Туфайли и другие раньше предпринимали попытки навредить мне, – напомнил ему Арманд.
Дэвид хорошо знал об этом. Последние десять лет преподнесли ему наглядные уроки того, насколько злобной и жестокой может быть политика в Ливане. Такие люди, как Арманд Фремонт, хотя их было и немного, представляли лучшие силы Ливана. Они беззаветно любили свою страну и были готовы пойти на любой риск, лишь бы их страна не оказалась добычей таких шакалов, как Туфайли и могущественных торговцев, брокеров и посредников, для которых смысл жизни заключался в процентах прибыли. Нормы поведения зуамов основывались на подкупе и коррупции, помноженных на насилие. Они фальсифицировали выборы, запугивали тех, кто осмеливался возражать, сокрушали финансовыми средствами своих противников. Только Арманд Фремонт, накопивший огромные богатства и снискавший себе международный авторитет, казался неуязвимым, но, возможно, это было не так.
– Вы действительно думаете, что это исходит от зуамов? – спросил он. – Неужели они и впрямь осмелятся на нечто подобное?
– Вы сами сказали, что, кто бы ни нанял этого профессионала, он имеет кучу денег и средства найти такого человека, – ответил Арманд. – У зуамов имеется и то и другое. И вполне может быть, что у них имеется и мотив.
– Один вопрос, – заметил Дэвид. – Почему не вы? Почему они нацелились на Алекса, хотя вы представляете собой гораздо большую угрозу? Именно вы боритесь с ними все эти годы у себя в стране!
– Возможно, Алекс узнал что-то такое, чего он не должен был знать. Возможно, Туфайли таким образом дает знать о себе.
– Он был бы глупцом, если бы только попытался поступить таким образом!
– Дэвид, мы имеем дело с Ближним Востоком. Вы уже должны были бы знать, что существо дел отличается от того, как они выглядят. – Он сделал паузу. – А теперь пойдемте в контору и поскорее оформим все документы, чтобы убраться отсюда к чертям собачьим. У нас много неотложных дел.
Дэвид задержал Арманда:
– А как поступим с Катериной?
При упоминании имени дочери Алекса гнев Арманда растаял, превратившись в печаль.
– Оставь это мне. Я сам сообщу ей об этом.
Арманд вдруг осознал всю чудовищность задачи: сообщить о смерти Алекса. Это потрясет до основания финансовый мир Нью-Йорка. Клиенты банка «Мэритайм континентал» будут сидеть на международных линиях телефонной и телексной связи. Эмиль Бартоли, заместитель Александра, должен быть извещен немедленно после Кати. На него можно положиться в отношении банковских дел, он предотвратит панику и успокоит дельцов с Уолл-стрита.
Известить надо и других людей – его родственников, державших акции в «Сосьете де Бен Медитерраньен» – холдинговой компании для казино, куда были вложены средства Александра. Перед мысленным взором Арманда по очереди возникали их лица: красивое, но холодное, как гипс, лицо его кузины Джасмин; ее мужа Луиса, чье политическое честолюбие значительно превышало его возможности; его племянника Пьера, финансового волшебника, который крутил экономикой Ливана из своего директорского кабинета в центральном банке Ливана. Но прежде всего Катерина… бесценная Катерина.
ГЛАВА 2
– Эй, эй, Эл Би Джей,[1] сколько ты сегодня пристукнул парней?
Демонстранты двигались вдоль Телеграф-Хилл к студенческому городку в Беркли. Толпа росла при прохождении каждого очередного переулка.
Катя Мейзер стояла на возвышении рядом с Боалт-холлом, зданием юридического факультета. Послеобеденное солнце светило в Сан-Франциско особенно ярко, и она вынула из сумочки темные очки, чтобы защитить глаза. Хотя она была высокая, ей пришлось встать на цыпочки, чтобы увидеть, где заканчивается длинная шеренга полицейских в голубых касках, выстроившихся вдоль тротуара. Они наблюдали за шествием, ударяя дубинками по своим ладоням. Дальше стояли наготове катера и грузовики для задержанных и две группы солдат, специально подготовленных для подавления волнений.
«О Господи, – подумала Катя, – лишь бы не началось насилие!» Судьба всех людей в поле зрения зависела теперь от полиции и лидеров демонстрации, главным из которых считался Тед Баннермен. Ее Тед. Человек, который изменил ее жизнь. Даже на таком расстоянии она чувствовала его обаяние. Он вел толпу, воздев руки в революционном приветствии.
Высокий, темно-каштановые волосы завязаны на затылке. Тед представлял собой сгусток энергии, так же умело влияя на настроение толпы, как дирижер добивается от оркестра великолепного исполнения. Он был сладкоречивым волшебником, который заставлял других уверовать в то, во что он верил сам, превращая их в своих последователей, готовых служить ему.
– Эй, эй, Эл Би Джей, сколько ты сегодня пристукнул парней?
От ветра русые волосы Кати рассыпались, закрыли лицо, большие зеленые глаза напряженно всматривались. Она зачесала волосы назад и не туго завязала их в пучок на шее. Может, думала она, было бы лучше, если б волосы совсем закрыли ей глаза. Может быть, она увидит сейчас несчастье. На короткое время она закрыла глаза. Она не испытывала больше священного трепета от Теда, революционного смутьяна, аспиранта Массачусетского технологического института, которого президент университета называл «троцкистом Тедом». Эта кличка прилипла к нему. Катя с уважением относилась к одержимости Теда, относящегося к американской вовлеченности во Вьетнаме, как к трагедии, всеуглубляющейся трясине, в которую втягивал страну президент Джонсон, и на нее, как и на сотни тысяч других американцев, сильное впечатление производили его безошибочные предсказания об американском вмешательстве и его последствиях. Но Катю беспокоила известность Теда, его слава некоего героя. То, что его имя выскочило на первые страницы национальных газет и журналов, то, что с ним носились как с писаной торбой. Это пьянило его, и в последнее время она почувствовала, что его привлекательность в ее глазах начинает ослабевать, как будто стерся верхний глянец, и начала просматриваться неприглядная внутренняя сущность. Куда подевался скромный сын ветеринара со Среднего Запада, которого она полюбила? Исчез навсегда? Или прикрылся новым, чем-то угрожающим обличьем?
Катя не была уверена, совершенно не была уверена, что Тед сегодня поведет себя благоразумно. Наблюдая, как в этот момент он скандирует и увещевает демонстрантов, она видела человека, который превратился в лидера, который преодолел природную сдержанность и нерешительность. Его взгляд стал уверенным, голос звучал звонко и убедительно. А когда она посмотрела на лица шедших за ним демонстрантов, то различила на них то же обожание и ту же веру в Теда, которые она сама испытывала без тени сомнений. Когда-то. А теперь она подозревала, что перед ней оперившийся демагог, влюбленный в созданный им самим образ, который отшлифовали другие. Человек, способный повести за собой толпу по своему произволу и в то же время убедить других в том, что это их затея. Тед был силен в риторике и зажигательности, но не был на учете в полиции. Он появлялся в суде, выступая в защиту других, – такой милый, разгневанный молодой человек, с которым заигрывала и которого обхаживала пресса, но он никогда не видел, как выглядит тюремная камера.