Вновь я пригляделся к статуям девочки и собаки, после чего перенес взгляд на шар и мышь. До сих пор — уж слишком поглощенный анализом оптико-геометрической стороны всего явления — в своих наблюдениях я пропускал вовсе даже немаловажный факт, на который обратил внимание только лишь сейчас. Фигуры не были поставлены случайным образом: все четыре статуи, воспроизводящие определенные и довольно-таки динамичные фазы остановленного движения, содействовали одна с другой в изображении какой-то сценки. Одетая в коротенькую юбочку девочка, слегка согнув колени, была сильно наклонена вперед, при чем поза ее столь сильно отклонялась от вертикали, что это отрицало все законы сохранения какого-либо постоянного равновесия. Правую руку она протягивала в сторону... мячика (мне казалось правильным назвать шар именно так), левая же рука оставалась за ней, как будто желая подхватить только что выпущенный конец поводка. Сам поводок свисал с шеи собаки. Она же вырывалась вперед, но, может быть, совсем наоборот: притормаживала свой бег. Поза собаки казалась мне весьма многозначной: напряженные мышцы, широко расставленные передние лапы и отведенное в глубоком приседе туловище — все это могло указывать на то, что животное готовилось прыгнуть на убегавшую от него мышку.
Вот только кто и с какой целью задал себе труд, чтобы столь верно скопированную натуру без какой-либо более глубокой мысли замкнуть в форме этих тяжеленных фигур? Кем бы он ни был — наверняка он был лишен воображения и способности к оригинальной, субъективной интерпретации приходящих из мира впечатлений. Ибо, хотя физическая сторона данного представления была даже слишком изумительной, то сторона художественная — до банальности вторичной, как и любая попытка репродукции, если не сказать: просто никакая.
С нарастающим чувством сонливости, вытекающим из естественной — на сей раз — усталости (перед встречей с Асурмаром я шатался по коридорам и, по-видимому, часов двадцать находился в неустанном движении), я еще раз осмотрел комнату. В одном углу, возле шкафчика с телефонным аппаратом, лежал перевернутый стул. Рядом с ним, в луже какой-то жидкости, на полу валялись осколки разбитого стакана. На придвинутом к лежанке столе, рядом с несколькими книжками, письменными приборами и беспорядочно разбросанными листками с записями, на блюдце я заметил приличный кусок ровнехонько обрезанного твердого сыра, а на накрытой сложенным одеялом подушке под стенкой — бутылку пива, свежераспечатанную пачку сигарет и спички.
Я уселся на краю топчана, слопал весь сыр, выдул пиво и взял сигарету. Когда я ее уже прикурил, мне пришло в голову, что так или иначе, то ли от имени генерала Лендона, то ли от своего собственного — а может, по сути своей, от имени Механизма — я мог бы, все же, заняться анализом уже сформулированной, хотя и не ставшей от этого легче решаемой, загадки. Прежде всего, как возможно, чтобы абсолютно прозрачная фигура отбрасывала на находящиеся за ней предметы вообще какую-либо, и тем более, столь глубокую, тень? К тому же, при образовании этой тени совершенно не принимал участие свет, исходящий от подвешенной под потолком лампы. Может этим явлением управляли иные, совершенно не известные мне законы оптики? Какое-то время ничего осмысленного мне в голову не приходило, если не считать кружившей словно надоедливая муха мысли, что тени — независимо от того, где я стоял всегда располагались точнехонько за прозрачными статуями, как будто источник света был локализован в моих глазах. Глядя на свое отражение в зеркале, находившемся на противоположной стене комнаты, уже испытывающий ко всему безразличие, я подумал, что прежде всего нужно пойти в ванную, выкупаться и побриться. Окурок жег мне пальцы. Я бросил его в пепельницу, вынул следующую сигарету и — торжественно обещая себе, что сейчас поднимусь — вытянулся на топчане.