примечание 3: Вспомним между делом шутовскую диалектику господина Вуайе. Его концепцию Публичности мы у него забираем, он её не заслуживает, к тому же после «Введения в науку о публичности» – вполне ещё приличного труда – он так и не придумал, что с ней делать дальше. Хотя уже в этой книге прослеживается один недопустимый дефект: Вуайе испытывает какое-то подсознательное отвращение к БЕЗМОЛВИЮ. Более того, он искренне верит, что Публичность окончательно и бесповоротно основывается на самой себе, а это, разумеется, неправда (точно так же у понятий индивида и рода имеется непростительный изъян: за пресыщенной имманентностью они прячут неполноту человека; а ведь там есть ещё и остаток, и остаток этот – Блум[5]). Получается, что эта концепция, которой суждено было витать на самой вершине Духа, произвела на свет всего лишь анорексичную позитивную мышь по имени «коммуникация», а также идиотскую и гадкую утопию под названием «толки»[6]. Как бы Вуайе ни тужился и ни кривлялся, ему не скрыть того факта, что и он тоже «позабыл» о негативном смысле, оставив его там, где его зарыли ЛЮДИ[7]… Разве может этот псевдотробрианский полемист понять, что противостояние между Публичностью и Спектаклем[8] уже преодолено и в конечном итоге активно опосредовано в Безмолвии (конечно, Спектакль – это отчуждение Публичности, то есть Публичность, отрицающая сама себя, однако Безмолвие или Невидимость это отрицание отрицают)? Разве понимает он, что отрицание Спектакля – не только отрицание диктатуры внутри видимости, но и диктатура самой видимости, что безмолвные туринские разрушители14 воплотили самую ужасающую форму такого отрицания, и уже поэтому они стали разрушителями? А жалкий этот Буайе, эдакая сума перемётная, из особой любви к видимости сделал противостояние невидимым – так пусть же он теперь вертится, прыгает, требует внимания к своему эпистолярному и прочему скоморошеству, вопя во всю глотку посреди всеобщего безразличия, в окружении скорпионов – там ему и место.
Бронислав Малиновский на Тробрианских островах. 1917–1918
b) Инверсия родовых связей
12. По отдельности индивид и род абстрактны. И лишь во взаимосвязи – поскольку род проявляется в индивидах, а индивид способен воспринимать себя как индивида (то есть как существо социальное) только во взаимоотношениях, обретающих сущность в рамках рода, – в существовании друг для друга они достигают конкретики. Сочетание, внутри которого моменты, род и индивид неразделимы, всё же от них отличается и выступает по отношению к ним в роли третьего фактора, выраженного как раз в Публичности, что, безусловно, формирует взаимоотношения или обмен в виде чистого обмена.
13. Родовые связи — по сути, то же самое, что Публичность, только в родовых связях оба фактора, переходящие из одного в другой, скорее пребывают в бездействии отдельно друг от друга, и родовые связи как бы пролегают между ними. Всегда, когда речь идёт об индивиде и роде, необходим этот третий фактор, поскольку порознь они не имеют силы – вопреки абстрактным экономистским постулатам и принципу «методологического индивидуализма»[9] – и существуют лишь в пределах Публичности, то есть этого третьего элемента. Только в сочетании с Публичностью родовые связи могут быть чем-то конкретным. примечание: При этом очевидно, что родовые связи осуществляются в рамках отношений или обмена.
14. Точно так же и Дар – как фигура Публичности – представляет собой отдельный вариант сочетания рода и индивида, сопряжённый с отдельными параметрами родовых связей.