И сейчас, перебирая в памяти основные операции, которые проводил в то время (да и потом) особый отдел .фронта, я не могу вспомнить ни одной, где бы чекисты действовали обособленно, только своими силами. Всегда и везде у нас были десятки, сотни добровольных помощников. Я уже рассказывал о полном провале плана запугивания и террора, который осуществляли отборнейшие диверсанты абвера, о разоблачении агентов-ракетчиков и уничтожении групп Шмундта и Лямке.
Осенью 1941 г., когда размеры угрозы, нависшей над нашей страной, осознал каждый советский человек, мы, чекисты, в полной мере оценили, каких замечательных людей воспитали наш строй, наша Коммунистическая партия. Рабочие и колхозники, школьники и домохозяйки всегда и во всём старались помочь нам. И это не было, как кое-кто сейчас на Западе пытается изобразить, тотальной подозрительностью, всеобщей слежкой. Каждый советский человек чувствовал свою личную ответственность за судьбу Родины, каждый хотел по мере сил помочь общему делу, а отсюда – и высокая, в полном смысле слова революционная бдительность.
Вспоминается мне такой характерный эпизод. В первую военную осень в прифронтовой полосе скопилось огромное количество мирного населения – беженцев и эвакуированных. В Воронеже, например, где располагался в то время штаб Юго-Западного фронта, до войны население не превышало трехсот пятидесяти тысяч человек. В конце же октября 1941 г. здесь находилось не менее полутора миллионов жителей. Вместе с честными, пострадавшими от войны людьми здесь скрывались дезертиры, спекулянты, уголовники, и самое главное, среди такого количества беженцев легко могла затеряться агентура врага.
Когда, по опыту гражданской войны, было решено впервые провести внезапную проверку документов у всего населения городов прифронтовой полосы, некоторые наши товарищи засомневались: на людей, мол, свалилось громадное горе, многие лишились крова, потеряли близких, и такая акция может вызвать обиду, раздражение, что при таком скоплении людей нежелательно.
Однако результаты первой же проверки наглядно показали, что народ нас понял правильно. Больше того, в ходе таких проверок мы приобрели много новых надежных помощников.
– Ты не только в документ смотри, ты людям в душу смотри, на человека опирайся, – поучал меня в Купянской комендатуре самолично явившийся туда дедок лет семидесяти. – За справным документом ты сволочь можешь и не приметить. А народ, что вокруг, он в тысячу глаз смотрит – ему всё видно. Всем миром гадов надо давить.
Старик, что называется, в воду глядел.
Наш ещё неопытный оперработник не нашел ничего подозрительного в документах двух молодых людей, которые ожидали поезда на Купянском вокзале. А пассажирам, которые находились в зале ожидания вместе с ними несколько суток, подозрительными показались и их постоянное перешептывание, и обильная (не по времени) еда, и главное, в добротном чемодане парней вездесущий дедов внук Вася углядел толстенные пачки денег. Мы тепло поблагодарили деда, звали его Иваном Калистратовичем, и конечно же сразу «исправили ошибку». Через полчаса подозрительные молодые люди были доставлены к капитану госбезопасности Павлу Никифоровичу Белоглазову.
Матерн и Молль своего неудовольствия по поводу задержания вслух не выражали. Держались разве что, с чувством слегка задетого самолюбия. Они спокойно говорили, что всё прекрасно понимают: время военное, фронт близка, а тут два пария призывного возраста торчат па вокзале, да ещё и немцы по национальности.
Белоглазов внимательно осмотрел документы задержанных. Если «липа», то сделана очень толково – не придерешься. Его сомнения на этот счет окончательно рассеял младший лейтенант госбезопасности Наливайко, который до войны работал в паспортном столе киевской милиции. Паспорта были настоящие. По ним следовало, что Матерн и Молль, уроженцы Днепропетровской области, из немецких колонистов, оба постоянные жители Киева. Матерн – актер, служил в одном из киевских театров, а Молль – студент выпускного курса техникума физической культуры. 40 тысяч рублей, найденные при обыске, Матерн получил незадолго до начала войны от родителей, которые собирались переезжать к сыну и просили его присмотреть где-нибудь на окраине домик с садом. Артисты труппы, в которой находился Матерн, уезжали из Киева в конце августа чуть ли не по тревоге («Вы-то знаете, что там творилось!»), и он не успел эвакуироваться с коллективом по той простой причине, что его никто в известность о дне отъезда не поставил. Он прожил в Киеве ещё три недели, работал на строительстве укреплений и только накануне прихода немцев решил уходить в глубь страны и искать свой театр. По независящим от него обстоятельствам получилось так, что за три месяца ему удалось добраться только до Купянска и переходить линию фронта не с красноармейцами, выходящими из окружения, а с Моллем.