Покончив с кашей, дядя Коля жестами показал, что собирается ложиться спать. Гитлеровец сказал «найн» и выразительно показал на автомат. Видимо, он был человеком общительным и его не радовала перспектива провести новогоднюю ночь в одиночестве.
Появление в будке вооруженного гитлеровца очень усложняло дело. Детально разработанный план был под угрозой срыва. Можно было предположить, что гитлеровское командование, желая обеспечить себе спокойную встречу Нового года, решило в эту ночь усилить караулы и выставило часовых даже за городом, чего раньше не делало.
Нужно было срочно решать: или убрать часового, или всё же найти способ хоть на несколько минут вызвать сторожа из будки. От первого варианта отказались сразу же. Это могло ещё больше осложнить обстановку: смена часовому могла прибыть в любую минуту и тогда разводящий, обнаружив пропажу, обязательно поднял бы тревогу. Выход подсказал Прохор. Он предложил направить кого-нибудь из хлопцев к обходчику Крищенко и попросить, чтобы он послал к дяде Коле с праздничным ужином и поздравлением от родителей свою пятнадцатилетнюю дочь Настю. Уходя, девочка попросит сторожа проводить её через посадку, и таким образом цель будет достигнута. На этом и порешили. К обходчику послали Сергея, а сами продолжали наблюдение. Не прошло и получаса, как к переезду подкатил мотоцикл с двумя гитлеровцами. Загоруйко сообразил, что прибыла смена. И действительно, через несколько минут из будки вышли водитель мотоцикла и тот часовой, который ужинал с дядей Колей. Взревел мотор, и всё стихло – новый часовой, как видно, общительностью не отличался. Но в подозрительности ему отказать было трудно. Когда скрипнула дверь и дядя Коля вышел, следом за ним вышел и гитлеровец. Он не очень любезно заставил его возвратиться в будку. Загоруйко и его товарищам оставалось только ждать.
Часа через полтора возвратился Сергей. С ним вместе пришла Настя, худенькая девчушка, которой при всём желании нельзя было дать её пятнадцати лет. Но нехватка роста полностью компенсировалась сообразительностью. Когда Загоруйко инструктировал девочку, как она должна вести себя в будке, та схватывала его слова буквально на лету.
Настя сыграла свою роль как нельзя лучше, но часовой запретил дяде Коле выходить из будки. Забрав узелок с гостинцами, он грубо вытолкал девочку на улицу и захлопнул дверь. Этим самым фашист подписал себе смертный приговор.
Проводив девочку до полевой тропинки и попросив передать отцу, чтобы он по-прежнему ждал гостей, Прохор возвратился к товарищам, которые уже со всех сторон окружили будку. Медлить было нельзя – с минуты на минуту могла подойти машина с Геленой и её спутниками.
Выбрав момент, когда часовой всецело был занят едой, Загоруйко с силой рванул дверь. И не успел солдат потянуться за автоматом, как на его голову обрушился окованный железом приклад ППШ. Он, как говорится, даже не охнул – кулем свалился на пол. У дяди Коли нашелся моток провода, которым гитлеровца спеленали по рукам и ногам. Потом на всякий случай заткнули ему рот его же перчаткой и волоком оттащили подальше в посадку. Полдела было сделано.
Дядя Коля сказал, что смена солдату прибудет, видимо, к шести часам утра. Времени оставалось совсем мало – если к этому сроку не появится Гелена, нужно срочно искать запасной выход. Прохор предлагал снимать засаду до смены караула и уходить в степь, образовав тем самым ядро нового партизанского отряда. С Геленой, по его мнению, счеты можно свести потом, выбрав для этого более подходящий момент и хорошо подготовившись к нему. Но Загоруйко этого плана не принял. Любое промедление, считал он, могло привести к срыву задания. Да и непростительно было упускать предательницу, когда она сама шла в руки. В конце концов, рассуждал чекист, эта проклятая машина рано или поздно должна возвратиться из Мариуполя. Всё дело во времени, и времени недолгом – час, от силы полтора. А ради такого случая не грех будет прихлопнуть ещё пару фашистов – разводящего и нового часового. Пока их хватятся, Гелена уже будет в наших руках. Конец спора положил молчавший до этого дядя Коля. Он всё обдумал и взвесил, этот замечательный старик, и говорил не спеша, с расстановкой, будто бы речь шла совсем не о его жизни, которую он добровольно решил подвергнуть смертельной опасности.
– Я думаю, ребята, так. Горячку пороть смысла нет, да и незачем – работа у нас с вами уж больно серьезная. Подождем мы сменных фашистов, и я им про твоего, Паша, крестника расскажу всё в самом лучшем виде. Так, мол, и так, покараулил он после вашего отъезда часик, а потом схватило у него живот, и он стал вообще ни на что негодный. Тут, на счастье, подвернулась легковая машина и «больной» укатил в город. Объясню я им на чистейшем ихнем языке: «кранк», «фарен» и тому подобная мерзость. Поверят гады, их счастье – поживут еще несколько дней. Не поверят, за грудки начнут брать – тут вы мне маленько и подмогнёте…