Через два дня, когда новый учитель удобно устроился у коменданта, войт оповестил село, что завтра начнутся занятия.
Строгий и темный как ночь вошел пан Хрусцельский в школу. Детвора застыла на санях и боязливо следила за учителем, обводившим угрюмым взглядом запущенную, неприветливую лачугу. Голова учителя едва не касалась сырого потолка, с которого падали на грязный пол тяжелые слезы. Пан Хрусцельский надел было шапку, но, вспомнив, что в школе перед занятиями молятся, снял ее и скомандовал:
— На молитву!
Пока детишки растерянными голосами в тысячный раз повторяли непонятные для них слова, взор учителя блуждал по стенам й среди целого полка портретов в коронах и с орденами нашел в углу, под вышитым рушником, нечто ненавистное, чуждое, мужицкое. Он грозно наморщил лоб, и дети, не закончив молитвы, испуганно уселись.
— Что это там, в углу? Ты!
Маленький белокурый мальчик медленно поднялся и тихо проговорил:
— Тарас... Шевченко.
— Прочь хама! — заорал учитель.— Снять!
Но маленький Федь не шевельнулся, только побледнел, заморгал глазами и застыл в ужасе. Тогда учитель большими шагами подошел к стене, сорвал маленький портрет, изорвал его в клочки и бросил под ноги. Потом поднял с пола грязный рушник, и, неловко усмехаясь, подал его ближайшей девочке.
— На, малышка, вытри нос, а то замерзнет!
— Ты кто?
Федь оглянулся вокруг, словно искал помощи у товарищей, и встал:
— Кобыляк Федь.
— Поляк? Русин?
— У...украинец...— ответил Федь и, словно заметив что-то недоброе в глазах учителя, тихо добавил: — пане профессор...
Но в этот момент почувствовал на лице жгучий удар руки учителя, и пан Хрусцельский разразился солдатской руганью о гайдамацкой неблагодарности и великодушии шляхетской «матки ойчизны», которая, невзирая на их неблагодарность, сердечно заботится о них и защищает их от большевистских варваров с Востока. Тут пан Хрусцельский остановился, словно вспомнив о чем-то, и обратился к Федю:
— Ты что знаешь про большевиков?
Тот подумал минуту и торопливо проговорил:
— панов прогнали, пане профессор„.
Учитель наморщил вспотевший лоб и расстегнул полушубок.
Теперь он был уверен, что дело серьезно и надо начинать работу с азов, то есть с выработки государственно-национального самосознания, ибо только культуру шляхетского государства можно противопоставить бунтарскому духу голытьбы. Гордясь своим умозаключением, он даже подобрел и уже ласковее обратился к Федю:
— Склоняй — естем полякем!
— Естем полякем... Естесь...
— Показывай пальцем!
Федь дрожащим пальцем указал на своего старшего брата Миколу, высокого чернявого мальчика, которому труднеедавалось учение.
— Естесь... полякем, он, она, оно, есте...
Но тут Микола вдруг встал и удивленно сказал:
— Ваша милость, я не поляк,— и вопросительно уставился на своего брата.
Тогда Федь громко расплакался:
— Ваша милость, я тоже... нет...
Пан Хрусцельский побледнел, поднял руку, растопырил пальцы, и ладонь коршуном упала на голову Федя. Тот упирался, хныкал, но учитель накрутил его волосы на пальцы и легко, как перышко, приподнял малыша с земли. Ребенок болтал растопыренными ногами и уже не кричал, а только стонал глухим, низким голосом. Его редкие вобненские волосы не выдержали тяжести, клок их остался в руке учителя, Федь хлопнулся на землю, тряхнул головой, неловким движением приложил руку к темени, увидел на пальцах кровь и потерял сознание. Тогда брат его Микола, сидевший позади всех у окна, встал и, бледный, как смерть, вышел. Когда он вернулся с водой для брата, он выглядел уже спокойнее, хотя руки его тряслись, как в лихорадке. Карман большой рваной блузы мальчика оттягивало что-то тяжелое и острое.
Но учитель не заметил этого. Он смотрел в окно, за которым бродили по грязи гуси, и думал, что эта голь не стоит его нервов и что он сегодня же напишет инспектору и потребует, чтобы тот прислал вспомогательную силу и приказал селу отстроить новую школу, так как эта не дает ему возможности развернуться и вконец разрушает его испорченное на службе отчизне здоровье. Кроме того, он предложил инспектору поохотиться в лесах графа Скшинского, где он, может быть, прислужится гостю своим дрилингом. Вспомнив о том, какие гости будут на графской охоте, пан Хрусцельский повеселел и велел детям спеть что-нибудь бодрое.