— В большинстве случаев эту политику трудно отличить от американской, не так ли?
— Вы угадали. Больше всего раздражает, нет, бесит меня, когда я слышу или читаю эти нестихающие комплименты наших нынешних светил над могилой президента, поклявшегося избавить человечество от войны, нищеты и страха. Это уже нечто худшее, чем лицемерие, это цинизм.
Возмущение миссис Маккарди содержало все элементы искренности: ее голос сливался теперь с гневным рокотом мотора, преодолевавшего подъем.
Немного погодя она добавила:
— Печальнее всего то, что народы не видят трагизма ситуации или не хотят его видеть.
— Народы здесь ни при чем, миссис.
Миссис Маккарди иронически оттопырила губку.
— Если смотреть с высоты ваших принципов, быть может, это и так. Но позвольте мне иметь было слышать это «собственное») мнение; мнение, рожденное в конце концов юнрровским опытом.
Разговор становился интересным. Я счел необходимым поспешить собеседнице на помощь.
— Надеюсь, вы согласитесь со мной, что этот юнрровский опыт дорого обходится народам, и боюсь, обойдется еще дороже...
— Несомненно. Есть святыни, которыми нельзя торговать безнаказанно.
— Таким способом можно утратить не только моральный кредит...
Она покосилась на меня:
— Можно утратить, говорите? Он уже утрачен. Особенно после скандала в Дахау.
— В Дахау? За Дахау отвечают сегодня нюрнбергские обвиняемые.
— А впоследствии мы все ответим перед судом истории.
— Вы, очевидно, имеете в виду Мюнхен и его результаты?
— Нет, сэр. Я говорю теперь о Дахау и обо всем, что произошло там после ликвидации лагеря. Не удивляюсь, что вы успели уже забыть об этом. А я не забыла и не забуду, что американские солдаты нарушили священное право убежища. Надо было видеть, как эти люди плакали и рвали на себе волосы, когда их передавали вашим властям!
Я не верил своим ушам.
— Миссис Маккарди! Вы проливаете слезы над...
— О, еще бы, над коллаборационистами, предателями, или как вы их там называете. Однако для меня, американки, они прежде всего люди, страдающие люди. К тому же не забудьте, сэр, что война ведь уже кончилась.
Логика моей собеседницы была достойна ее этических принципов.
— Вы ошибаетесь, миссис. Еще не кончилась, ни в коем случае не кончилась война против уцелевших камелотов[8] достаточно известного вам Адольфа Гитлера и против...
— ...идиотов, вы хотели сказать? Спасибо.
— Не за что. С идиотами было бы не так уж трудно справиться. Хуже, когда этих камелотов протежируют няньки вроде вас, миссис.
— Ваша склонность к эпитетам, сэр...
— Менее, наверняка менее опасна, чем ваша забота о последышах нацистского дьявола. Впрочем, могу вас успокоить: американцы выдали всего несколько десятков предателей и то лишь потому, что те в прошлом стреляли по вашим джи-ай. Основная же масса, несколько сот тысяч этих негодяев, все еще пребывает под вашей любвеобильной опекой.
— У вас, должно быть, нетерпимость в крови, если вас не волнует даже судьба несчастных детей.
Я не успел ответить. Внезапно заскрежетали тормоза, и миссис Маккарди остановила машину перед двумя молодыми джентльменами в американской форме (без знаков различия) и с красно-белыми ленточками на груди. Оба джентльмена показывали пальцами на небо.
— Садитесь,— сказала с материнской улыбкой миссис Маккарди.
— Данке шейн! — ответили джентльмены с чистым галицийским акцентом и сели в машину.
Меня удивило, откуда они взялись в этой безлюдной местности.
— Вы где живете? — спросил я.
Украинская речь не произвела на джентльменов никакого впечатления. Один из них, шатен, с широким шрамом на щеке, лениво ткнул пальцем в сторону леса. И в самом деле, в перелеске можно было разглядеть трехэтажный дом казарменного типа, весь увитый, точно плющом, гирляндами полуголых загорелых тел. Эта картина заметно смутила мою спутницу, и ведомая ее рукою машина чуть не врезалась в ограду из колючей проволоки.
— Если не ошибаюсь, миссис Маккарди, это ваши воспитанники...
На лице ее проступило нечто подобное румянцу.
— Вы не ошибаетесь.
— Не считаете ли вы, что безделье не самый лучший способ воспитания?
— Этот вопрос я прошу вас задать кому-нибудь другому.